Щорс
Шрифт:
Как поведет себя Михалдыка сейчас? Не анархист — большевик, партиец. Чувствовал, не готов к разговору с ним. Горлом не возьмешь. В самом деле, дурацкое положение его, уполномоченного. Приказ был бы о формировании полка — баста. Краем глаза увидал: Михалдыка, гася большим пальцем трубку, неторопливо подходил. Не здесь же, при народе, объясняться?
В последний миг нашелся — протягивая руку, назвал себя. Тот уводил взгляд, сказал притворно-бесшабашно:
— Черт с тобой, Щорс, забирай отряд, пользуйся готовым.
— Так и готовым? — сощурился насмешливо Зубов.
— Доделаете, что не по-вашему.
Мирный тон у матроса. Виды на использование его в полку они с Коцаром обговаривали у Ауссема.
— А зачем забирать? — удивился Николай, упорно ловя его взгляд. — Засучивай рукава и… с божьей помощью. Формируй батальон.
Вот он, взгляд. Закатное солнце вызолотило выпуклые чистые белки; не поймешь, какие у него глаза, зеленые, голубые? По всему, предложение его не обидело. Оголив в кривой усмешке крупные зубы, мотнул головой.
— Вам, пехтуре, чего? Каждую кочку от самой Варшавы пузом ощупали. А я?!
— Ощупаешь и ты, — поддел Зубов. — Обратный путь, от Унечи до Варшавы.
В этот же вечер вскрылась причина такого легкого приручения матроса. Пододвинувшись, Михалдыка вполголоса сознался:
— С начальством по прямому трепался… Да, приказ готовится о сведении отрядов. Иначе, Щорс, ваш классный я прицепил бы к хвосту брянского, как то сделал со своими «братишками».
— Вот видишь, — хитро подмигнул Николай. — Иногда необходимо повисеть на прямых проводах с высоким начальством.
Широкая рука Михалдыки, избитая татуировкой, крепко сдавила его колено.
Знакомство завершилось согласным смехом.
22 сентября 1918 года Всеукраинский Центральный военно-революционный комитет издал приказ о сведении украинских повстанческих отрядов, расположенных в нейтральной зоне и вблизи демаркационной линии, в две дивизии. С этого дня серая кишащая масса партизан, сбившаяся в узкой полоске ничейной земли, начала постепенно обретать строй, упругость. Так бывает по осени: жестокие ветры сгоняют с ближних и дальних бугров перекати-поле в глубокий буерак. За зиму бурьян улежится под сугробами, а к весне уплотняется в войлок. Руками не раздерешь — одному огню подвластен.
Приказ тщательно скрывался. Формирования продолжались под видом партизанских отрядов. На самом деле всю осень шла ожесточенная борьба с партизанщиной. В строй брошены лучшие партийные силы. Давала знать нехватка военных специалистов. Советская Россия, сама охваченная на востоке и на юге фронтами, делилась из своих скудных запасов оружием, одеждой, провиантом. Не густо, всех дыр не заткнешь; перебивались с оружием, боепитанием, даже нищенским пайком, с обмундированием беда — не сводили концы с концами. Надвигались холода, а с ними простуды; начал косить тиф — враг не менее страшный, чем немцы и гайдамаки.
Для Николая смешались дни и ночи. Забыл свою болезнь, самого себя. Получив среди ночи пакет из Зернова, к утру 24 сентября издал первый приказ по Богунскому полку. Утверждался командный состав, зачислялись в роты бойцы; роты распределялись по батальонам. Михалдыка назначен командиром первого батальона, Зубов — второго; третьим батальоном в полк вливался отряд Барабаша, сформированный в Брянске.
Горький опыт Семеновского отряда укорял на каждом шагу. Только строй может выдавить из рыхлой массы богом клятую партизанщину. Первым делом навалился на теплушки; с ними отрядники год уже не могут расстаться. Показал пример — из классного бронированного вагона штаб перебрался в купеческий дом, недалеко от станции, предоставленный Унечским ревкомом. Напротив, в деревянном флигеле разместились политический аппарат и вербовочная комиссия — удел Константина Лугинца; там же прижился и ревтрибунал под председательством Петра Лугинца. Помимо него и помощника-писаря, на общем собрании в трибунал были выбраны Квятек, Зубов и двое из отрядников.
Немало хлопот доставило жилье бойцов. На время приспособили под казарму одноэтажное каменное здание, выкрашенное в желтый цвет. Недели через две переселились в дощатые бараки за железной дорогой.
День S казармах проходил строго по расписанию. Подъем в 6; до обеда строевые занятия; после обеда до вечера снова строевая. Только в этом видел Николай спасение. Строй, строй и строй. На глазах подтягивались бойцы, обретали военный вид. Заметно убавлялись дырявые свитки, кожушки, веревки вместо поясов. Украшали строй новенькие американские винтовки с коричневыми ремнями, со штыком. После ужина — беседы на политические темы, разучивание революционных песен. Пели «Интернационал», «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные веют над нами», «Замучен тяжелой неволей», свои украинские. В каждой роте выявлялись запевалы; пели в бараках и в строю, шагая на занятия к леску и обратно. Получалось слаженно, дружно.
Первое время не хватало Николаю дня. Разрывался между ротами за поселком и тылами; тылы нуждаются в большем догляде. Убедившись, что отделенные и взводные, подобранные из унтеров, справляются со своими обязанностями, стал дольше задерживаться в поселке. Организация служб обеспечения, команд, хозяйственной части оказалась куда сложнее, нежели строя. Одно снабжение портило кровь, забирало уйму сил и времени. До двух десятков пароконных бричек выделено продотряду. Кормить людей с каждым днем становилось труднее. Все дальше и дальше забивались продотряды от Унечи: реквизировали, скупали у богатеев и селян хлеб, картошку, расплачиваясь квитанцией с полковой печатью. За годы войны убавился по селам скот, не осталось по дворам излишков. Вместо мяса снабженцы умудрялись доставать рыбу. Скудный, несытный паек. На сутки выдавали кусок хлеба около фунта; хлеб несеяный, из овса или гречихи. Мало приходилось поесть ржаного. Варили иногда борщ с капустой и картофелем, а чаще с прелой фасолью. Николай видел, старики не так тяжело переносят недоедание, как семнадцати-восемнадцатилетние. Делал вид, что не замечает, когда взводные на обратном пути с занятий оставляют пару-тройку ребят с сумками — покопаться в собранных картофельных делянках. Вечером, до ужина, пекли ее в костре или варили в мундирах.
Одолевало курево. Махорки поступало мало. Курили все, что можно завернуть в обрывок газеты, из чего валит дым; пробовали старую вату из своих пиджаков с сухими листьями березы. У кого появлялся самосад — курили отделением, пуская табачный дым один другому в рот.
Прибавлялось дел и политическим работникам. Очень скоро Николай почувствовал, что не все поддается голосу командира. Чаще и чаще среди бойцов вытыкает голову неповиновение: отказался запевала на походе петь, не пополз боец по луже, не побежал, не поднялся с нар после первой команды… Разбираясь в проступках, анализируя, приходил к выводу, что причины неповиновения порою скрыты глубоко, — Главный политагитатор полка Константин Лугинец вечерами пропадал в бараках, за неделю сорвал до хрипа голос. Именно он высказал тревогу:
— Сдается, Николай Александрович, кто-то в бараках орудует… Против нас.
— Что имеешь в виду?
— Каждый вечер долбишь: трудности, мол, временные, скоро пойдем на родину, освобождать собственные семьи, дома, там есть хлеб, мясо… Ждут того часа. Иные ждут терпеливо, понимают. Раздаются и такие голоса: рвать, мол, с москалями, они голодом морят…
— Кто?
— Черт его знает…
— Голос-то натурального националиста, петлюровца.
— Голос… Морду ведь он тебе не кажет. Беседовал с одним таким, голосистым… Парнишка, молоко материнское на губах. С чужих явно слов.