Щорс
Шрифт:
— Немцы!
Мигом заняли свой обрывчик. Хорошо видать и без бинокля. Из сосняка на дорогу выходили фургоны. Шли шагом, освещенные полуденным солнцем. Удивляла и возмущала такая беспечность и откровенная наглость. Как видно, налет их конников не воспринят всерьез. Банда и банда; налетела и рассыпалась. Исчезновение солдата и офицера, наверно, не вывело их из себя.
— А не уловка, Николай Александрович? — посомневался Зубов. — Так открыто…
— На всякий случай выдвинь «максимку» к мосту. Фургоны не порожние… Кони напрягаются.
Первая же очередь из пулемета, установленного на сарайчике, подтвердила догадку. Из фургонов сыпанули солдаты. Враз попадали, извиваясь, ящерицами поползли по голому склону к речке. За теплую ночь серый склон зазеленел; лохматые кочки смотрелись отсюда удобным прикрытием.
— На батарею! — прокричал Николай в ухо Зубову. — Не пропустил бы Никитенко. По мосту… Дуром тут не палите.
Едва взбежал на взгорок, к пушке, стрельба вспыхнула и на правом фланге. На слух силился определить, что у Квятека. Бьют из винтовок кучно; умеючи вплетаются в разнобойную пальбу короткими оба пулемета. Вспомнил, Костя за одним, дальше, у колена речки… Стиснуло на миг сердце.
— Кинем парочку, Николай Александрович?
Никитенко без шинели, в распоясанной гимнастерке с закатанными рукавами. Волосатые руки любовно гладили снарядный стакан.
— Куда? В пустой след? Расползлись вон по лугу…
— Для острастки. Нехай думают, что и мы не лыком шиты.
— Дорогое удовольствие. Мост не пропусти… На сарае взмахнут белой тряпкой.
— А броневик ежели?
Николай пожал плечами: какой разговор, мол…
Хитростью не захватив мост, немцы навалились на участок Квятека. Березняком выходили к самой речке. По намерениям пехота готова сунуться в ледяную воду. Топкий открытый берег, простреливаемый насквозь, не давал им ходу. Вытыкалась на опушку и кавалерия в странно знакомой форме, на белых гладких лошадях.
— Польские уланы! — вскричал зло Квятек, посылая из ручного пулемета длинную очередь.
— Старые знакомцы, — пояснил он погодя, когда белые всадники исчезли в березняке и стрельба утихла. — Уланы Довбор-Мусницкого… Под Калинковичами встречались.
Тут и застал Николая вестовой от Зубова. Развернув донесение, вскочил как с шпаренный. Болота! Чуяло сердце. Пехота до батальона, пишет Зубов. Пятьсот штыков… Очумел он! Квятек тоже прочел записку. Молча выпрямился.
— Пулемет, брата моего… и взвод выдели. Случится что со мной, Зубовым… примешь командование. Пробивайтесь на Унечу.
Подоспел кстати. Зубов встретил у сваленной сосны. Мокрый весь, в болотной тине, но довольный; набивая круглый диск ручного пулемета медными патрончиками, клокотал от восторга:
— Вон они, ландверы… залегли на перекур. Чесанули мы их! Спасибо Божоре, подмогнул с конниками… Две атаки отбили. Минут через десять-пятнадцать жди опять…
Точность поразительная. Большая черная стрелка трофейных часов, сохранившихся с времен Анапского полка, обошла три деления — немцы поднялись. Устраивая «льюис» на стволе, Николай до рези вглядывался в сосновую чащу; мешали заросли орешника. Видал какие-то тени в сгущавшихся лесных сумерках. Позади, на поляне, светло. «Солнце еще не село», — подумал он.
— Приготовиться!
Зубов обернулся: ничего, мол, что подменяет его? «Ничего», — ответил взглядом Николай. С каким-то легким чувством нажимал на спусковой крючок. Впервые вот так близко он целится в человека. Стрелял некогда через Прут, наобум — река широкая, камыши. Днем, у Квятека, стрелялось тяжелее — видна цель. С уверенностью не может сказать, что попадал. После его выстрелов люди двигались, вставали, ползли, даже бежали. Тут человека не видать…
Дважды подымались ландверы. Не раз Николай менял опорожненные диски. Помогал Ребенок, будто прикипевший к локтю. Наполнив очередной диск, он брался за свою винтовку.
Немцы прекратили атаки, отошли. Стреляли издали вяло. Такое впечатление, будто давали знать о себе.
— Ага, поджали хвосты! — ликовал Зубов. — Переночуете в болотах…
Николай не разделял уверенности своего помощника. Неспроста умолкли. Затаились, покуда стемнеет, бросятся в штыковую. Может, подкрепления ждут? Глядя на потемневшее небо с обозначившимися звездами, на слух старался угадать, что делается на мосту и у Квятека. Тоже постреливают слабо.
Позади, у моста, вдруг раздался взрыв. Снаряд! Первое мгновение подумали на Никитенко.
— Это еще что? — с удивлением обернулся Зубов. — Хохол наш по мосту шарахнул? За каким?..
— Не-е, — протянул разведчик. — Швыряют издаля.
Трижды кряду тряхнуло землю. Шпарят тяжелыми.
Не бронепоезд?..
К полуночи ввалились в избу. Ландверы не кидались; как видно, остыли до утра. Свели потери — семь убитых, до десятка раненых.
— Может, у Квятека прибавилось? — отсовывая тетрадь, с горечью сказал Зубов. — Подождем… А, легок на помине.
Одного вида достаточно, чтобы определить, с какими вестями явился Квятек. От остановившегося взгляда его делалось не по себе.
— Стрелял бронепоезд, — сообщил он от порога. — Явились двое моих… Прошел на разъезд. Черниговцы откатились в Новозыбково…
Этого ожидали. Сам-то Квятек ждал не меньше других.
— И что? — Зубов ядовито усмехнулся. — Медвежья болезнь скрутила? Такое, будто всю роту уложил…
Татарские глаза поляка ожили. В смуглом лице появилось скорбное, растерянное. Николай почуял недоброе.
— Уходят… Исчезают тайком.
— И ты?! Ты же сам подписывал… Расстрел, кто покинет бой!
Страшный смысл коснулся сознания Зубова. В чем был, без шапки, без шинели, выскочил в дверь.
Николай опустился на лавку. Рука машинально, восстановив забытую привычку, потянулась к оставленному Зубовым портсигару; мял папиросу, тупо уставившись на вывоженные в болоте сапоги. Квятек взял себя в руки; сделав пару глубоких затяжек, взглянул осмысленно.
— До света останется ли половина… Какая-то гайдамацкая сволочь поработала. Зачем зачисляли всякий сброд на вокзалах? Боюсь, и наши, семеновцы, дрогнут… Зубов вот прибежит… У него еще больше анархии всякой. Что делать, Николай Александрович?