Щорс
Шрифт:
За спиной шаги. Глашка! Кралась на цыпочках: хотела испугать. В белом платье, с газовыми бантами в светлых косах. Утром в школу прибегала так, не переодевалась, что ли?
— Чего ты?
Сам смутился грубого окрика.
— Из депо я… От папы.
Оттягивая, она кусала мелкими зубами край банта. Светло-карие при дневном свете, глаза ее сейчас были темными, подсиненные закатным небом.
— Ты так глядишь… Сроду не видал.
Глаша, выпустив бант, потупилась; худые голые руки оправляли складки платья.
Да, такою он ее не видал. Она казалась ему чужой, незнакомой. Это не та беловолосая вертлявая
В пасхальные каникулы возле них, как и всегда, собралась компания. Сашка Мороз, чубатый верзила, с трудом одолевавший в два захода последние классы, сплюнул в сторону двора Глашки и выругался. Он, Николай, влепил тому оплеуху. Быть ему битому — Сашка отпетый босяк, но рядом встал Костя.
Глашке, видать, передали. С той поры она дольше Обычного задерживала на нем взгляд, по всякому пустяку обращалась в школе, бегала к ним домой. Так, ни за чем; потаскает Гришку, понянькается с младенцем, Борькой, а сама вскользь косится на трюмо в горнице К нему, Николаю, и слова не уронит, будто его и нет; тем же отвечал ей и он.
Не поверил. Вишь, со станции! От отца. Увидала его… От догадки такой у Николая похолодели щеки; он вдруг ощутил знобкую прохладу, будто пахнуло из леса.
— Не из депо я вовсе… — шепотом созналась она.
Показалось Николаю, будто они на базарной площади в воскресное утро. Лю-юду круго-ом! Все на них смотрят. Замирая, повел взглядом. К яви вернула Глашка; она первая опамятовалась, ухватив за руку, потащила.
— Пойдем лесом, кругом… Вернемся домой проулками…
Странно, меж желтыми стволами сосен виднее, чем у школы. Шли, касаясь локтями. Не говорили. Просто так шли и шли.
— Завтра уезжаю с папой в Городню. После вступительных экзаменов вернусь на немного… Сходим еще в школу? Лесом, а?
— Я тоже уезжаю.
— Куда?
— В Николаев. В морскую школу… Военно-фельдшерскую.
— Фи! Скатертью дорога! — она крутнула бантами и побежала, загребая песок, к своей калитке.
Вот такая Глаша понятна ему.
Николай сдержал слово — ездил в Николаев. Отец не противился. Выделил долю из месячного заработка, упросил знакомых машинистов, чтобы те в Бахмаче пересадили его на кременчугский поезд.
— А там рукой подать, — напутствовал Александр Николаевич сына, усаживая на товарняк. — Язык до Киева доведет.
Обговорили, коль примут, он приедет домой на денек.
Через неделю Николай вернулся. Недобрал балл; нужно девять, даже восемь с половиной. У него — восемь. Вспоминал о своих мытарствах, дорожных и вступительных, без сожаления, даже с захлебом, что несвойственно ему. Повидал мир! Сроду нигде не бывал. А главное — море! Вот воды! Не то что в Снове. Солнце заходит прямо в море, как у них — в лес.
В первый же день сказал отцу:
— Веди в депо.
— Успеется, — неопределенно ответил Александр Николаевич.
Улучив момент, Кулюша, старшая из сестер, глазастая, как и все Щорсы, отвела за дальнюю яблоню, к дровяному сараю.
— Глашка прибегала, — делилась она, вытягиваясь на цыпочки.
— Говорила про что? — Николай отвел взгляд.
— Вошла в сарай вот, посидела на твоем топчане, полистала книжку…
Его вдруг потянуло за калитку. Сестра, пристыженная, все же сказала вслед:
— Не выходи на улицу… Она вчера уехала.
Опустел вдруг для Николая поселок. А ведь рвался, думал, застанет. Так и уехала в ссоре. Непременно мириться приходила. Занавески на ее окнах те и не те; знал, там теперь для него совсем пусто.
Потянуло к школе, как тогда. Постоял у забора, где она хотела его испугать, прошелся сосновой опушкой. Все выглядело другим. Пусто. Почувствовал себя одиноким.
До заморозков Николай ночевал в своем «кабинете», в дровяном сарае. Давно, еще со второго класса, отгородил уголок у оконца: сколотил топчан, стол, вместо табуретки пристроил сосновый пень. На полочке, у изголовья, разместил все свое хозяйство — книжки, кое-что из слесарных и столярных инструментов, выделенных дедом Табельчуком. Тут же и крохотный глобус, подаренный отцом еще при жизни матери. Строгал, пилил, обтачивал железки в тисочках. По привычке уединялся и сейчас. Уроков не готовить — просто читал. Таскал книги от дядьки Казн. По утрам пробирало под ватным одеялом. Раскопал в чулане старый отцов кожух.
Мачеха дулась. Что скажут соседки? В дом не пускает пасынка, мол… Отец пробовал усовестить. Ни в какую. Ему надо закаляться. Как и прежде, собираются у них. Однолеток, самых близких, нет в поселке — Митьки Плюща, Сережки Глущенко, Васи Науменко, — разъехались кто куда. Бегали Костины дружки — братья Павловы — Сергей и Семен, Николай Ковальков, Степан Ермоленко, Федька Ильин; Сашка Мороз заглядывал. Частыми гостями были двоюродные братья, Иван да Тимка Колбаско.
Отец так и не отвел Николая в депо. Своего решения не объяснил сыну; делился с женой: неудобно, мол, от людей. Мал, четырнадцатый только. Ничего доброго, что сам он зарабатывал себе па прокорм да справу с восьми лет. Пока сила в руках, не последний кусок доедают, пусть побегает, поозорует. Намыкается еще с грабаркой на паровозе, погнет горб и за слесарным верстаком. Собственный кусок не уйдет от него. Мало того, в душе Александра Николаевича засела думка: окончит Константин через зиму школу, отвезет обоих в Киев. Стороной вызнал от шурина, в самом деле ему, отставному ратнику, причитаются для его детей льготы. Военный фельдшер вовсе не зазорное дело в руках. А чем его дети хуже других? Заговорило чувство собственного достоинства. Сам-то не последний машинист на дороге.
На рождественские каникулы приехала Глаша. Как ни странно, новость эту сообщил отец. Вернулся он со смены вчера, а сказал нынче за завтраком.
— Сосед Новицкий дочку встретил из Городни. Вечерним, за моим шел сразу…
Увидел Глашу, когда совсем уже отчаялся. Мачеха засветила лампу. Кулюша, зная свою обязанность, схватилась было на волю, закрыть ставни. Николай, чего раньше не делал, опередил сестру. Выскочил в чем был, в рубахе и расхожих латаных штанах, без шапки. Зыркнул на их калитку. Всовывая прогон, кричал на всю улицу, хотя Кулюша уже вдела оттуда железный штырек. Услыхал за спиной хруст снега.