Щорс
Шрифт:
Страшно подумать, как долго пробиваться в люди. Быть свободным, независимым. Для этого нужны знания… Знать, знать и знать. Хотя бы с дядино.
Прошедший год был мучительным для Николая. На каждом шагу обнаруживались провалы: этого не знает, того не знает. Сколько требовалось изворотливости, чтобы отлучаться из школы. Пропадал в библиотеках. Заглатывал все подряд, без системы, и чем ни больше читал, тем явственнее ощущал свое бессилие перед огромным миром книг. Глядеть на книги по медицине — дух захватывает.
В Бахмаче, на пересадке, ожидая поезда, Николай слонялся в пристанционном садике. Удивило многолюдье. Сперва, занятый собой, не понял, в чем
— Николай! Щорс!
Обернулся. Дядька Михайловский. С железным сундучком, в форменке. С ним оба помощника.
— На побывку? — издали еще он протянул мазутную, с искривленными пальцами руку. — Может, подвезти? Видишь, что делается?
Мирный, нарядный вид его, наверно, удивил машиниста. Сводя настороженные брови, заспрошал:
— А в Киеве как? Ничего не слыхать? Нет еще мобилизации?
Мобилизация? Вспомнилась на Киевском вокзале суета; мало того, воскрешались и случайные обрывки разговоров… Убийство в Сараеве…
— Людно, — ответил он, чувствуя, как к щекам приливает кровь. — А, газетные сообщения об убийстве в Сербии… Из-за того, думаете, и мобилизация?
— А иначе с чего бы?
Проталкиваясь за машинистами, Николай, улучив момент, спросил у Михайловского:
— С дядей что там?
— А ты не знаешь? Ну как же… Арестован Казимир Михайлович. Ссылка в Сибирь. Дело известное…
В паровозе узнал подробности. Деповские, как и всегда, устроили в лесу маевку. Пошли обыски. У Табельчуков ничего не нашли. Однако дядю арестовали.
Отпуск Николая оборвали. Едва не вслед из школы пришло почтой предписание: явиться незамедлительно. Наскоро собрав баул, он отбыл в Киев. Там не задержали. К удостоверению о звании медицинского фельдшера с правами вольноопределяющегося второго разряда получил и назначение — Виленский военный округ.
В тот же день с несколькими однокашниками Николай сел в набитый поезд. В Вильно, в окружном отделе по распределению, его приписали к третьему отдельному мортирному артдивизиону. В часть добрался уже один, с вещмешком и крестастой защитной сумкой, набитой лекарским снаряжением, на случайных подводах. Застал дивизион в казармах. В ночь выступили к реке Неман, ближе к границе с Восточной Пруссией.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
19 июля 1914 [1] года Германия объявила войну России. Буржуазия всех государств, начавших империалистическую войну, разглагольствовала о «защите отечества», о «национальной войне», стремясь скрыть ее грабительский характер и тем самым обмануть народ.
1
Даты даны по старому стилю.
Русская буржуазия, маскируясь подобными фразами, стремилась завоевать новые рынки, увеличить свои прибыли на военных поставках и заодно подавить растущее революционное движение рабочих и крестьян.
Отмобилизованная русская армия выдвинулась к своим западным границам.
Война для военфельдшера Николая Щорса началась зимой 15-го года. Всю прошлую осень их мортирный дивизион простоял, по сути, без дела на правом берегу Немана. Хвойные, березовые массивы глухой стеной подступали к самой воде. На сухих, глинистых взгорках, меж деревьев, глубоко вкопались пушкари. На крышах землянок до снегопадов и морозов, под обильные дожди, успела прорасти густая зеленка; мортиры в круглых орудийных окопах, двориках, обкладывали хвоей — от немецких аэропланов-разведчиков.
Жизнь протекала нудная и скучная, как слякотная погода. Безделье и неизвестность томили, выхолащивали мозги, угнетали.
Где-то неподалеку бушевала война. Там смерть, увечье. По утрам, до восхода, отчетливо прослушивался гул; по свинцово-серой, взлохмаченной непогодой воде он накатывался откуда-то снизу. Армейские тыловые лазареты битком. Размещались они тут же, за рекой, по деревням, а то и просто в лесу, в палатках. За коленом, в двух верстах повыше — понтонная переправа; день и ночь скрипят по ней брички, фургоны, крестьянские возы с ранеными. В Вильно не оседают — все уж забито, — тянутся далее железнодорожными составами на Минск, Смоленск. А еще гуще встречный поток; запружены все полустанки вплоть до Немана — пехота, пехота, конница, пушки и бесконечные обозы. От переправы все движется уже своим ходом. Уходят как в прорву. Молодые и в возрасте, с песнями, под духовую музыку. На коротких привалах усердствуют полковые священники — окуривают, окропляют коленопреклоненное воинство, цветущее, здоровое. За веру Христову, царя-батюшку и отечество! Те же самые священники отпевают и братские могилы; немало хлопот у дьяков — вписывают в поминальник убиенных. Не по дням, а по часам пухнут те книжицы.
Землянка дивизионного лазарета все еще пустует; не распакованы и палатки, в тюках валяются под нарами. Николай, внешне не выказывая, нудился от безделья. Перечитал всю походную библиотечку своего начальника, военврача поручика Ивлева. В годах, лет под сорок человек; холостяцкая, загульная жизнь с обильной выпивкой и едой состарила его до времени — погрузнел, красное, всегда распаренное лицо иссечено глубокими морщинами, будто порезанное ножом. Чуткая, добрая душа тянула к себе всех, кто оказывался от него в радиусе верст до двух-трех. Конечно, из офицеров.
В самом начале, еще только Николай, переступив порог, доложился, Ивлев установил меж ними взаимоотношения.
— Без церемоний прошу, — скривился он. — Просто называй по имени-отчеству, Петр Свиридович. А я еще проще — Николай. Дело-то у нас не строевое, а вовсе наоборот…
Узнав, что он из киевской школы, Петр Свиридович совсем размяк, некогда сам служил в окружном госпитале, даже вел практику у воспитанников школы по уходу за больными. Давно, десятка полтора лет назад, была еще у него жена, было тщеславие, были розовые мечты. Всего лишился; начальство не жаловало, обходило, зато не обходили дружки, зачастую собутыльники. Казалось бы, где тут, в лесных дебрях, болотах? Нашлись! Редкий вечер обходился без гостей, без громких разговоров, без пьяных песен.
В этой землянке жил и Николай. Можно бы поселиться и к санитарам, по соседству, но Петр Свиридович распорядился по-своему. Доглядев, что юный фельдшер тянется к книжкам, дозволил ему копаться в своем походном сундуке. Иногда Петр Свиридович сам подсовывал книгу; по утрам, после похмелки, когда оставались одни, выспрашивал о прочитанном. Обнаружив зрелые суждения помощника, загорался сам, пускался в объяснения. Как-то вынул из кармана шинели крохотную книжечку.
— Почитай вот… — перелистывая, хмурил клочковатые брови. — Стихи. Анна Ахматова, поэтесса…