Щучье лето
Шрифт:
— Смотри, сколько мы наловили!
Рядом с Даниэлем стояло зеленое ведро Гизелы, полное воды и кишащей в ней рыбы. Я насчитала семнадцать красноперок.
— Я их сам с крючка снимал! — ликовал Лукас. — Братец-то у меня трусоват! Не любит рыбьей слизи. Без меня бы тут ни одной не было.
Ему хотелось меня обнять, но я отпрянула:
— Не трогай меня своими вонючими руками! Ах, как же вы мне противны!
Лукас посмотрел на меня ошарашенно. Огонек в его глазах потух. Голова поникла.
— К тому же тут запрещено удить! — добавила я. — Я пожалуюсь управляющему!
Даниэль неторопливо достал крючок из воды, потом обернулся и положил руку на плечо Лукаса.
— Оставь моего брата в покое! — тихо проговорил он. — А управляющему — жалуйся. Нам теперь разрешено удить. Со вчерашнего дня. Сам граф приходил к маме и дал нам разрешение!
Я была вне себя, поставила велосипед в сарай и бросилась домой.
Они сидели за кухонным столом, и на какой-то миг мне показалось, что все было как прежде.
Мама смеялась, Петер ухмылялся, а Гизела мешала сахар в чае.
Раньше они часто так сидели, светлыми летними вечерами, после того как Петер возвращался с работы. Они болтали, пили клубничный или абрикосовый крюшон, а иногда даже и нам давали попробовать.
— Только глоточек, а не то сразу захмелеете!
И, конечно, мы им нисколько не верили, потому что крюшон был похож на лимонад.
Мама смеялась, Петер ухмылялся, а Гизела размешивала сахар в чае. Я так и замерла на пороге кухни.
— Иди сюда, моя девочка! Дай-ка тебя обнять! — сказала Гизела. — Как же я давно тебя не видела!
У нее на голове был темно-красный платок в мелкий черный горошек, повязанный как тюрбан. Я бы с удовольствием расспросила, как накручивать такой тюрбан, но у меня не хватало духу. Подойти и обнять ее я тоже не отваживалась, так и стояла как вкопанная, и тогда мама сказала:
— Как баран на новые ворота.
— Что с тобой? — спросила Гизела. — Ты же не робкого десятка.
Больше всего мне хотелось провалиться сквозь землю, но я только покраснела и надеялась, что они этого не заметят, но они заметили, и мама, нервно рассмеявшись, быстро сказала, что все это переходный возраст и что я уже не первый день такая скованная.
— Дети становятся взрослыми, — сказала мама, но Гизела только непонимающе смотрела, не веря ни единому слову.
— Поссорились мы, — буркнула я.
Гизела вздрогнула.
— Из-за чего? — спросил Петер.
— Они все время рыбу ловят, а мне противно!
Гизела закашлялась. Она так долго кашляла, что Петер принялся хлопать ее по спине, но к тому времени у нее уже слезы по щекам потекли.
— Ни за что не ссорьтесь! — сказала Гизела. — Вы же замковые дети. Вам надо держаться друг за друга. Один за всех, и все за одного!
Я не могла разобраться, от кашля она плачет или всерьез. И хотя по скатерти прыгали солнечные зайчики, меня пробирал холод.
— Пойду к себе, — буркнула я.
А поднимаясь по лестнице, услышала, как мама говорит:
— Не бери в голову, Гизела! Все образуется! Ты же знаешь, дети есть дети. Завтра от ссоры и следа не останется!
Но мама ошиблась. След остался. И завтра, и послезавтра. Молча отправлялись мы в школу, молча сидели рядом в автобусе, молча несли домой двойки за контрольную по английскому. После обеда Даниэль и Лукас ловили одну красноперку за другой, пока я часами каталась по лесным дорожкам на велосипеде или, лежа в траве, считала облака.
Уже не помню, кому эта идея пришла в голову. Быть может, маме, под ее новые рыжие волосы, или Гизеле, под ее платок. Не могу представить себе, чтобы до такого додумался Петер. Он по большей части держался в стороне и почти не лез в наши дела. Утром он уезжал на работу и возвращался только вечером. Он выносил мешки с мусором и доставал дрова из сарая. По субботам он отправлялся на рынок и делал покупки на неделю. Вечно он что-нибудь куда-нибудь нес: ведра с водой, пакеты с едой, портфель, дрова для изразцовой печки.
Иногда я думала, что все папы таковы.
Папы нужны для черной работы. Таскать тяжести, чинить газонокосилку, сколачивать полки. Папы умеют латать дыры на велосипедных камерах и управляться с инструментами. Умеют рубить деревья, но не умеют сажать редиску, задавать вопросы и утешать.
И когда я так об этом думала, мне было все равно, что мой отец ушел от нас. Мы с мамой умеем носить ведра, и если понадобится, сами сколотим полки в моей комнате.
Уже не помню, кому это пришло в голову. Помню только, что была не в восторге от этой идеи, как, скорее всего, и Даниэль — в конце концов, мы ведь уже две недели друг с другом не разговаривали.
В газетах писали, что такого лета, как грядущее, уже целый век не было, а по телевидению диктор объявил, что сейчас стоит самый теплый май за всю историю измерений температуры. Каждый день после четвертого урока нас отпускали из школы из-за жары, потому что уже в десять утра термометр показывал двадцать восемь градусов в тени.
— Как школа?
— Отлично!
— У меня для тебя сюрприз! — сказала мама. — Угадай, какой!
Лицо у меня, наверно, было то еще, потому что мама сразу рассмеялась.