Сдается в наем
Шрифт:
– Нет, – ответил мсье Профон. – Возьмите её так. Мне она не нужна.
– Но, чёрт возьми, не могу же я…
– Почему? – улыбнулся мсье Профон. – Я друг вашей семьи.
– Семьсот пятьдесят гиней – это не ящик сигар, – возразил нетерпеливо Вэл.
– Прекрасно; вы сохраните её для меня до той минуты, когда она мне понадобится, а пока делайте с ней, что хотите.
– Если она остаётся вашей, – сказал Вэл, – не возражаю.
– Вот и отлично, – проговорил мсье Профон и отошёл.
Вэл посмотрел ему вслед: «Безобидный чертяка!» Да, как будто – и вдруг опять подумалось: нет! Вэл заметил, как он подошёл к Джорджу Форсайту, и затем потерял его из виду.
В эти дни после скачек он ночевал у своей матери в доме
Уинифрид Дарти в шестьдесят два года удивительно сохранилась, если принять во внимание, что тридцать три года она прожила с Монтегью Дарти, пока её не избавила от него – почти что к счастью – французская лестница. Возвращение любимого сына из Южной Африки после стольких лет доставило ей огромную радость; приятно было видеть, что он так мало изменился, чувствовать симпатию к его жене. До замужества, в конце семидесятых годов, Уинифрид шла в авангарде свободомыслящих ревнительниц наслаждения и моды; но теперь она должна была признать, что современные девицы далеко превзошли молодёжь её века. Например, они, по-видимому, смотрят на брак как на эпизод, и Уинифрид иногда жалела, что в своё время не придерживалась тех же взглядов; второй, третий, четвёртый эпизод, может быть, дал бы ей в спутники жизни не такого блистательного пьяницу; правда, в конце концов он оставил ей Вэла, Имоджин, Мод и Бенедикта (без пяти минут полковника, невредимо прошедшего через войну), и никто из них пока не развёлся. Постоянство детей часто изумляло её, помнившую их отца; но Уинифрид любила тешиться мыслью, что все они настоящие Форсайты и пошли в неё, за исключением разве Имоджин. И откровенно смущала Уинифрид «дочурка» её брата, Флёр. Девочка так же беспокойна, как любая современная девица. «Маленький огонь на сквозном ветру», – сказал о ней как-то за десертом Проспер Профон, но она не вертлява и говорит не громко. Стойкая в своём форсайтизме. Уинифрид бессознательно отвергала новые веяния, не одобряла повадок современной девушки и её девиза: «Была не была! Трать – завтра мы будем нищие!» Её успокаивала в племяннице одна черта: раз чего-нибудь пожелав, Флёр не отступалась, пока не получит своего, а дальше… Но Флёр, конечно, слишком ещё молода, сейчас об этом нельзя судить. Она к тому же прехорошенькая, да ещё унаследовала от матери её французский вкус и умение носить вещи: каждый оборачивался при виде Флёр, что очень льстило Уинифрид, ценительнице элегантности и стиля, так жестоко её обманувших в случае с Монтегью Дарти.
Говоря о ней с Вэлом за завтраком в субботу, Уинифрид не могла обойти молчанием их семейную тайну.
– Эта история с твоим тестем и твоей тётей Ирэн, Вэл… Все это, конечно, давно быльём поросло, но не нужно, чтобы Флёр что-нибудь узнала. Дяде Сомсу это было бы очень неприятно. Не проговорись.
– Хорошо. Но это трудновато: к нам приезжает младший брат Холли, будет жить у нас, изучать сельское хозяйство. Он, верно, уже приехал.
– Ах! – воскликнула Уинифрид. – Как это некстати! Какой он из себя?
– Я видел его только раз я Робин-Хилле, когда мы приезжали домой в тысяча девятьсот девятом году; ом был голый и раскрашен в жёлтые и синие полосы, славный был мальчуган.
Уинифрид нашла это «очень милым» и добавила успокоительно:
– Ну, ничего. Холли очень благоразумна; она сумеет всё уладить. Я не стану ничего говорить твоему дяде. Зачем его зря тревожить? Такая радость для меня, дорогой моя мальчик, что ты опять со мной теперь, когда я старею.
– Стареешь? Брось! Ты такая же молодая, как была. Мама, этот Профом он вполне приличный человек?
– Проспер Профон? О! Я в жизни не встречала более занимательного собеседника!
Вэл что-то промычал и рассказал историю с мэйфлайской кобылой.
– Совсем в его стиле, – проговорила Уинифрид. – Он делает самые неожиданные вещи.
– Н-да, – веско сказал Вал. – Навей семье с этой породой не везло, с такими безответственными людьми.
Это была правда, и Уинифрид добрую минуту молчала в унылое задумчивости, прежде чем ответила:
– Да, конечно! Но он иностранец, Вал: не надо судить слишком строго.
– Правильно. Буду пользоваться его кобылой. И какнибудь с ним рассчитаюсь.
Вскоре за тем он пожелал матери всего хорошего и, приняв от неё поцелуй, момчался к своему букмекеру, в «Айсиум-Клуб» и на вокзал.
VI. ДЖОН
Миссис Вэл Дарти после двадцати лет жизни в Южной Африке страстно влюбилась – к счастью, в нечто ей родное, ибо предметом её страсти был вид, открывавшийся из её окон: холодный ясный свет на зелёных косогорах. Снова была перед нею Англия! Англия ещё более прекрасная, чем та, что грезилась ей во сне. В самом деле, случай привёл Вэла в такой уголок, где Меловые горы в солнечный день поистине очаровательны. Как дочь своего, отца, Холли не могла не оценить необычность их контуров и сияние белых обрывов; подниматься просёлком в гору по дну лощины или брести дорогой на Чанктонбери или Эмберли было подлинным наслаждением, которое она не стала бы делить с Взлом: Валу любоваться природой мешал инстинкт Форсайта, учивший всегда что-нибудь от неё получать – например, подходящее поле для проездки лошадей.
Мягко и умело правя фордом на пути домой, Холли дала себе обещание воспользоваться приездом Джона и в первый же день повести его на гребень холмов – показать ему свой любимый вид в свете майского дня.
Она ждала младшего брата с материнской нежностью, не израсходованной целиком на Вэла. В те три дня, которые она прогостила в Робин-Хилле вскоре по приезде на родину, ей не пришлось видеть мальчика – он был ещё в школе, – так что у неё, как и у Вэла, сохранился в памяти только светловолосый ребёнок в жёлто-синей татуировке, игравший у пруда.
Те три дня в Робин-Хилле были отмечены грустью, волнением, неловкостью. Воспоминания о покойном брате; воспоминания о сватовстве Вала; свидание с постаревшим отцом, которого она не видела двадцать лет; что-то похоронное в его иронии и ласковости, не ускользнувшее от чуткой дочери; а главное – присутствие мачехи, которую она смутно помнила как «даму в сером» тех давних дней, когда сама она была ещё девочкой, и дедушка был жив, и мадемуазель Бос так сердилась, что вторгшаяся в их жизнь незнакомка стала обучать Холли музыке, – все это смущало и мучило душу, жаждавшую найти в Робин-Хилле прежний покой. Но Холли умела не выдавать своих чувств, и наружно всё шло хорошо.
Отец поцеловал её на прощание, и она отчётливо ощутила, что губы его дрожат.
– Правда, дорогая, – сказал он, – война не изменила Робин-Хилла? Если б только ты могла привезти с собою Джолли! Как тебе нравится этот спиритический бред? Дуб, я боюсь, когда умрёт, так умрёт навсегда.
По теплоте её объятия он, верно, угадал, что выдал себя, потому что тотчас перешёл опять на иронию.
– Нелепое слово «спиритизм»: чем больше им занимаются, тем вернее доказывают, что овладели всего лишь материей.
– То есть? – спросила Холли.
– Как же! Взять хотя бы фотографирование привидений. Для фотографии нужно прежде всего, чтобы свет падал на что-то материальное. Нет, всё идёт к тому, что мы станем называть всякую материю духом или всякий дух материей – одно из двух.
– Но ведь ты не веришь в загробную жизнь, папа?
Джолион поглядел на дочь, и её глубоко поразило грустно-своенравное выражение его лица.
– Дорогая, мне хотелось бы что-то получить от смерти. Я уже заглянул в неё. Но, сколько ни стараюсь, я не могу найти ничего такого, чего нельзя было бы с тем же успехом объяснить телепатией, работой подсознания или эманацией из материальных складов нашего мира. Хотел бы, но не могу. Желания порождают мысли, но доказательств они не дают.