Сделай погромче
Шрифт:
— Ну, так ты идешь?
— Я думал, может, я просто скажу всем учителям, что мои родители разводятся и я слишком… эээ… скорблюили как там.
— Скорбишь? Это когда кто-нибудь умирает, придурок.
— Ну что угодно. Расстроен или что там еще.
— А ты расстроен? — спросила она.
— Не думаю. Наверное, я мог бы даже порадоваться этому.
— Почему?
— Потому что оба они блин несчастные люди и, может быть, будет лучше, если он уйдет.
— Может быть, — сказала она, глядя в тетрадь. — Круто, что ты не злишься на него.
— Да уж.
— Ты злишься?
— Не знаю, может быть, буду, потом.
Я сполз с кровати и сел рядом. Я слышал ее дыхание и свое дыхание и весь был какой-то ватный и я попытался
— Что тут происходит, развратники? — спросила она, и, едва войдя, закурила. — Легкий петтинг? Уси-пуси-чмок-чмок?
— Отвали, — сказала Гретхен, вставая и выдергивая у сестры из рук пачку сигарет. Она вытащила одну и глубоко затянулась
— Слушайте, — прошептала Джессика, закрывая дверь. — Окажите-ка мне услугу, маленькие развратники.
— Что? Что еще? — раздраженно спросила Гретхен. — Мы заняты.
— Может кто-нибудь из вас мне коробок вымутить?
— Коробок чего?
— Чего? Травы, дурак, — сказала Джессика смеясь и покачивая головой.
— А, ну да, конечно, травы, — сказал я. — Хорошо, не проблема.
— Не проблема? — хрюкнула Гретхен. — И где же ты собираешься достать коробок, мистер задница?
— Не беспокойся, — сказал я. — Я достану.
— Да он блин даже не знает что такое коробок, — сказала Гретхен.
— Правда? — спросила Джессика, нависая надо мной. — Ты что, издеваешься надо мной?
— Я в курсе дела, — сказал я и притворился, что очень увлечен чтением журнала.
— Спасибо. В смысле спасибо нет, лузеры, — сказала Джессика, закрывая дверь и тряся головой. Я повернулся к Гретхен, и она странно посмотрела на меня, как будто я был идиотом, и это не было смешно, и мне это не понравилось, так что я схватил пальто и сказал: «Увидимся, лузеры», хотя она была одна, и я подумал, что лишился на хрен своего шанса.
Потом я ехал в автобусе и как-то очень странно испугался, потому что автобус был совсем пустой, и я стал беспокоиться, будет ли кто-нибудь дома, когда я приду, и мама уже спала, а старший брат ушел, я думал, может, пойти поговорить с сестренкой, но она бы подумала, что я под кайфом или еще чего, так что вместо этого я спустился в подвал и увидел там спящего на диване папу, и ни о чем ни с кем так и не поговорил. Я сел на кровать и подумал, какого черта я делаю, и что я должен делать, и затем в голову мне пришла грандиозная идея:
Я запишу для Гретхен кассету с коллекцией песен. И она втрескается в меня. И вот тогда она в меня втрескается.
Пятнадцать
Единственным моим другом помимо Гретхен и Ким был парень по имени Род, черный и даже вполне возможно гей, не скажу точно. Зато я точно знал, что у него была самая большая коллекция пластинок из всех и что он свихнулся на музыке. Я познакомился с ним на занятиях по химии в начале года, потому что он сел рядом, и сразу можно было сказать, что он не такой, как остальные черные ребята в школе. Он нервничал, скрещивал руки на груди, и глаза его бегали по комнате. Всегда выглядел как испуганный кролик. Одевался во все белое: белые брюки и белая рубашка на пуговицах, и все время эта белая кофта. И вел себя как белый, черные таких называют «Орео» — знаете, типа черный снаружи, но белый внутри — потому что он ходил на занятия и тусовался со всеми этими белыми заучками, увлекавшимися всякими ролевыми играми типа Dungeons and Dragons, а еще оставался после школы позаниматься в кружке юных ученых. Он был мне типа приятеля, с которым я подвисал после занятий, когда других чуваков не было поблизости. В нем что-то было — наверное, то, что он был еще большим придурком, чем я.
Когда я встретил его впервые, он сел рядом и сказал: «Я люблю гулять один по кладбищу ночью».
— Чего? — спросил я.
— Я привидение. Ты один меня видишь, — прошептал он, страшный, как привидение.
— Круто, — сказал я.
— Ты думаешь, это бред? Что я гуляю ночью по кладбищу? Что я считаю себя призраком? — снова прошептал он призрачным голосом.
— Нет, — сказал я. — Мне кажется, я не прочь с тобой потусоваться.
На следующий день после школы мы пошли к нему домой, и стало понятно, почему он, будучи черным, превратился в белого. У его мамы были длинные, черные, распрямленные волосы, а папа носил очень чистый деловой костюм и галстук, и все они говорили на этом идеальном белом английском, и их вид превращал моего отца в настоящего плебея с вечно грязными руками, который за обеденным столом то и дело употреблял слова типа «урод». В общем, эти люди ужинали ровно в шесть и без всяких ругательств — или микки-маусничанья, как говорил мой папа. У Рода была идеальная семья, и когда он меня им представил, видно было, как у его мамы засветились глаза. Вот значит, ее мальчик подружился с белым. Ничто не сделало бы ее счастливее.
В основном мы с Родом занимались тем, что слушали записи. Иногда мы ходили в торговый центр или галерею видеоигр, но чаще всего просто бродили по музыкальным магазинам в поисках какого-нибудь старого винила. По субботам мы ходили на блошиный рынок, и он искал какой-нибудь неизвестный соул-альбом Кертиса Мэйфилда или АВСО «Роллинг Стоунс», а я — китайские звезды и ножи-бабочки. Род свихнулся на всевозможной музыке: поп, RB, рок, даже джаз — что для старшеклассника было уж совсем ни в какие ворота. В смысле, я догадывался, что все это имело какое-то отношение к его папе, у которого была гигантская коллекция. Ее было видно сразу, как только входишь в гостиную — гостиную, как из телесериала, с белыми занавесками и желтой мебелью, и все это в идеальной чистоте, диванные подушки в полиэтилене и ажурные подставки абсолютно подо всем — и там, на деревянных полках по всей комнате, как в библиотеке, стояли сотни и сотни пластинок — блюз, регтайм, современный джаз, бебоп, соул, — и его папа как правило сидел в своем мягком красном кресле в кофте и черных тапочках, куря трубку и кивая головой, слушая Дона Черри. И Род обычно входил и говорил, что нашел какой-нибудь двойной альбом Марвина Гея, и они с папой хлопали друг друга по рукам, а затем нежно, как родители новорожденного, вынимали пластинку из конверта и водружали ее на проигрыватель. Род садился на диван, а я просто стоял, раздумывая: И кто же все-таки такие эти люди?и затем начиналась музыка — песня типа Underdogили Living for the City— музыка, которую я прежде никогда не слышал, и вот после нескольких нот эти песни, такие простые, чистые и радостные, растапливали мое сердце. И я, тупой белый парень, безразличный ко всему, я пел их, одну за другой, возвращаясь домой в автобусе.
Однажды мы вошли в дом, и папа Рода, который настаивал, чтобы я звал его Берт, сидя в своем красном кресле в черных тапочках, вдруг сказал: «Мальчики, мальчики, послушайте», и игла сразу же коснулась маленьких виниловых ребрышек пластинки, и заиграла песня Time after TimeЧета Бейкера, странный знакомый голос, показавшийся мне женским, и я спросил: «Вот это да, что это за женщина?», и папа Рода покачал головой и засмеялся, и сказал: «Это Чет Бейкер, сынок, трубач», и я сказал: «Звучит жутковато», и папа Рода сказал Роду: «Это была первая песня, под которую мы с твоей мамой занимались любовью», и я подумал, странно как-то, что он это говорит, но промолчал. Я просто слушал, и чем дольше я слышал этот призрачный, тихий, ночной голос, тем больше я думал о Гретхен, о том, как целовал бы ее под такую вот песню, и потом она закончилась, а мы все стояли вокруг и молчали, и папа Рода сказал: «Вот так должен чувствовать себя человек после хорошей песни. Обновленным», и я сказал: «Понимаю, Берт, что вы имеете в виду», и мы пошли в комнату Рода, все еще как будто слушая.