Сдвиг
Шрифт:
Особенно хорошо я помню наши обеды. Начиналось это так, как только наступало время обедать, в доме срабатывали будильники. Будильников было не меньше сотни, они кукарекали, блеяли и квакали, звонили большими и маленькими колокольчиками, пищали и пиликали на все лады и тональности, дом наполнялся праздничной веселой какофонией. Обед, обед, обед пришел — зазывала разными прикольными голосами мать и кругами носилась по комнатам, пока не скрывалась на кухне. Затем матушка выкатывалась гимнастическим колесом из кухни, откуда вереницей по детской железной дороге вальяжно выезжали кастрюли, горшки, крынки и склянки со всякой едой. Звучали медные торжественные фанфары, и вдруг из глаз матушки двумя уморительными струйками начинали брызгать игрушечные слезы, мама же кукольно хихикала и колотила себя по вискам, как неисправная игрушка, желающая себя отремонтировать легким ударом по комполу.
Я сидел за большим обеденным
Обычно смеющаяся безумолку мать и превращающая каждое дело, каждое слово, каждый свой шаг в искрометную шутку или скетч, в тот знаковый судьбоносный день была более чем спокойна и непривычно медлительна. Её дизайн в этот вечер был образом вечно грустного клоуна Пьеро, белый в пол балахон с черными пушистыми декоративными пуговицами и широким многослойным воротником. Картину дополняли струящиеся до самого пола рукава и носатыми танками грубые ботинки — Гриндерсы. Белый незатейливый грим на лице, да пара больших нарисованных черным слезинок. Очень спокойным, смирившимся голосом она сказала мне, сидя у моей кровати в момент, когда я уже готовился ко сну, вместо нового анекдотика про недоумком из детского садика, вместо ночных фокусов или простого безудержного ржания и обоюдного щекотания, она не присущим ей чужим серьёзным голосом сказала, «ну спи давай, завтра Скачок с утра будет, по радио обещали». Такой я никогда не видел её, такой серьезной, такой сосредоточившейся на чем-то одном, я с головой закутался в одеяло, пытаясь забыть это выражение маминого лица, её слишком грустные «злые» глаза и неприятную тональность её спокойного бесцветного голоса. Может именно так у людей возникают комплексы или как говорили в древности «психологические травмы» (Внутренние переломчики — по Гамильтону). Тим проплакал еще час, стыдясь своего страха перед неведомым Скачком, глотая обиду от строгих слов матери, он впервые чувствовал страх от неминуемого события, прогнозируемого властями и мамой, главной и самой важной инстанцией для Тима, тогда в его нежном почти бессознательном возрасте.
Утром отец, слишком долго стоял, обнявшись с матерью, они будто бы прощались навсегда. Отец был неестественно бледен, мать едва сдерживала слезы, ну а Тим жадно поглощал новые ему доселе не известные негативные эмоции и не стесняясь, плакал. Тим Род не знал сути и подробностей, не мог знать в силу своей юности и положенной на тот момент естественной детской глупости. Кругом реками лились слезы, все обнимались и прощались, на всякий случай, друг с другом, с окружающим миром, с домашними животными и детьми. Скачок (Сдвиг прыг-скок — по Гамильтону), который прогнозировали власти, мог закончиться для многих печально, ибо не всем суждено было его пройти, не всем суждено было выжить в этой переделке, вернуться на прежние места, занять прежние позиции в обществе и вообще быть здесь на этой стороне Белого Света. Скачок передвигал миры, на некоторое время, путая ЗДЕСЬ и ТАМ, перемешивая в дьявольском коктейле разные по сути реальности. Скачек, или как его сейчас называют «СДВИГ прыг-скок» сдвигал то, что здесь называют Белым Светом с тем, что ТАМ, а как уж там это называют, никто не ведал.
Тим прекрасно помнил этот день, когда тысячи тысяч жителей Белого Света вышли из своих домов чтобы увидеть своими глазами Сдвиг. Мы тоже с мамой вышли на улицу и с пристальным вниманием смотрели на небо, которое сначала жутко меняло цвета: то становясь неестественно прозрачным, то вдруг наливаясь чернотой, становилось шершавым и практически непроходимым для света, то вдруг небо озарялось розовыми кляксами акварели, то опять становилось бесцветным, то необычайно свежим и каким-то девственно чистым, то наоборот неожиданно пугающе пахло гнилью и тленом и появлялись в небе едва
Тим никогда не забудет свой первый Скачек, в небе просияв, появились Исполинские Рыбы. Рыб было не много, не больше дюжины должно быть. Он, было, пытался их сосчитать, но ему никак не удавалось это сделать. Едва Тим доходил до половины количества рыб, как вдруг понимал, что пропустил одну, или двух и принимался считать заново, но и тогда сбивался со счету. Количество Исполинских Рыб хоть и казалось законченным, вовсе не являлось таковым, ибо несло в себе пока неведомую простому человеческому уму цифру. Загадочная цифра, отражающая количество Исполинских рыб (Живая циферка — по Гамильтону) имела редкое неземное свойство, изменяясь каждую миллисекунду одновременно оставаться неизменной фиксированной величиной. Ученные до сих пор спорят, пытаются сформулировать, вывести, рассчитать это простое и одновременно загадочное значение, и который год не приближаются к разгадке магического неведомого числа, ни на иоту. Короче Исполинских Рыб было ровно столько чтобы не оставить свободного места на небе. Их размер и внешний вид поражал воображение своими чудными формами и очертаниями, висящие в небе Исполинские Рыбы были тем, что называют метрическим замещением пустотной субстанции, визитной карточкой того раннего Скачка.
Дети, возбужденные увиденным фантастическим зрелищем, сразу затеяли баловаться, смеяться и скакать, как угорелые. Попутно они сочиняли и распевали однодневные стишки-считалочки детские потешки (Глупые фразочки — по Гамильтону, традиционные детские интеллектуальные лингво игры упражнения). Распевая незамысловатые строки, малыши выражали свою радость, счастье, необъяснимый восторг.
Рыбы в небе, Рыбы в небе, а мы с мамой на Земле; Вот так рыбы не Рыбы, а Рыбищи; рыба Рыба там виси да на нас не упади, дай нам жить, а ты плыви ясным солнышком свети. Рыба А-А-А мама М-М-М, Всем рыбакам по Рыбе, да только не по маленькой речной, а по поднебесной большой, Исполинской Р-ы-ы-ы-ы-б-е-е-е-е — слышалось в округе из всех палисадников, и частных детских площадок, огороженных живыми изгородями.
Тим Род, вооружившись гимнастическим обручем, тоже пел: Папе Рыбу, Маме Рыбу, ну а деду с бабой по крючку! Я не рыба — я Тим Род, а Рыба — Рыба она не Тим, я на Земле, а Рыбы на небе и мне хорошо, а им еще лучше, Всем по рыбе, а бабе с дедом по крючку!
Дети дурачились, кувыркались и пели, а их родители были спокойны, непривычно спокойны и неподвижны. В основном с детьми находились матери, мужчины, как и полагается в это время суток были на службах в своих канторах на своих работах. Редко в каком палисаднике стоял муж, отец или брат, пожилых и вовсе не было видно ни одного, тогда Тим не мог этого объяснить, да и не задумывался об этом. Он крутил на талии цветной обруч и пел: Я не рыба я Тим, а рыба в небе, рыба в небе раз два три, вас не сосчитать рыбоньки мои…
Вас интересует, сколько часов продолжалась свистопляска с игрой Исполинских небесных Рыб? Ответа нет и поныне, почти ничего не известно, что происходило там, на Выставочных Холмах, когда случился первый Сдвиг (Местность наблюдения за Сдвигом по научному «Выставочный Холм», Гамильтон).
Вероятно к вечеру, Скачек сгинул, рыбы пропали, с неба капал трехцветный весенний дождь (Красный, белый, голубой — выбирай себе любой, кап-кап-кап, цвет-цвет-цвет — по Гамильтону), а в дом пришел какой-то небритый и грустный незнакомый мужчина. Мама долго смотрела на него, немигающим взглядом, дядя сидел тихо, время от времени поглядывая на неработающий телевизор, и тоже молчал. Так продолжалось какое-то время, мама, молча, подливала неизвестному дяде чая и вдруг учтиво предложила ему шанюшек с творогом, любимых папиных кондитерских изделий. Мужчина неожиданно зевнул, мама почему-то сказала «ты всегда их любил», и назвала дядю папиным именем, тот отозвался, хотя мне показалось, что не сразу. Затем она подозвала меня и, указав на дядю, сказала — теперь он наш папа. Тим выпучил глаза наполненные слезами и пробормотал, но это не он… — Нет Тим это он, во всяком случае теперь наш папа такой… Или теперь ЭТОТ — он!
Тим Род, улыбнувшись, подмигнул мне и розовым облаком растаял внутри меня…
Эмми, не уступала мне в чтении ни знака, наоборот временами она даже обгоняла меня на некоторых страницах, успевая прочесть отдельные куски по два, а то и по три раза. Экая ненасытная читалка. Голод по чтению, который испытывала Эмми, был естественной потребностью её молодого еще не насытившегося информацией мозга, еще не полностью сформировавшейся духовности и растущего, как на дрожжах интеллекта.