Сдвиг
Шрифт:
Омерзение и боль. Щемящая бесконечная боль. Омерзительное омерзение и еще раз омерзение, и еще раз невыносимая открытая тупая боль — то, что ощутил Анасфилатос, очнувшись после удара. Боль пропитала все его тело, каждый сантиметр, каждый миллиметр, каждый микрон Анасфилатосовского тела ныл, стонал и болезненно пульсировал. Боль повсюду, снаружи и изнутри, вдоль и поперек тела, сверху вниз, снизу вверх, с одного края на другой, по диагонали и ломаным неправильным многоугольником, по кругу и по спиралям, точками и областями — боль, боль, боль.
Боль накрыла его всего с головой капюшоном. Сознание
Шок, который он испытал, прикоснувшись к старухе на инвалидном кресле можно было сравнить с ударом электрического тока. Раньше, до Сдвига, он испытывал боль от электричества множество раз. Особенно в детстве, когда, увлеченный конструированием электронно-индуктивных цепей, не замечал таких «мелочей», как не выключенный из сети прибор или накопительный модуль под напряжением. Он, не задумываясь, брал оголенные штекеры или провода голыми руками, и парализующая энергия электричества жалила его, создавая причудливые дуги заземления Анасфилатоса с поверхностью тверди.
Однако это могло только образно быть сравнимо с болью от разряда электричества. То, что он прочувствовал сейчас, было примерно в миллион раз сильнее и необычнее любой даже самой изощренной, самой сильной боли когда либо существовавшей на земле, ибо никакое электричество не вызовет в пострадавшем такую волну всепоглощающего почти материализовавшегося омерзения.
Анасфилатос смотрел в потолок через щели едва открытых глаз, какой-то странный потолок городского вокзала, что-то в нем было не так. «О-па, — подумал Анасфилатос, — я вижу потолок! Значит, у меня опять есть глаза!». Мысли с трудом преодолевали невыносимое омерзение, бесконечную боль и приступы тошноты, едва успевая проскользнуть в милимизерные отрезки времени, когда жуткая боль чуть отступала. Пульсирующий тип боли приобретал математическое постоянство, безболезненные отрезки времени, между приступами жалящей миллиардом ос боли увеличивались. На секунду боль отступала, но затем с новой силой обрушивалась на него.
Анасфилатос таращился во все глаза. Чудеснейшим образом проклюнувшиеся вернувшиеся глаза, «спасибо за глаза, спасибо за глаза», — в полубреду мысленно кого-то благодарил Анасфилатос. Физически он чувствовал себя каким-то расхлябанным, что ли, разбитым, сломанным физически, но не духовно. Анасфилатос не мог пошевелиться, почти не мог, кожными покровами он почему-то ощущал слизь, покрывшую его тело и все в округе. Слизь обволокла и глаза, и руки, и плечи, и волосы, и, возможно, ноги, которые он не видел из этого положения на полу. Не снится ли ему это? Глаза то ли плакали, то ли просто слезились. Боль мешала сосредоточиться на прочих новых
Скосив глаза, повернуть голову, он не мог, не слушались парализованные мышцы шеи, он ждал, казалось целую вечность появления поднимаемой ценой невероятных усилий правой руки. Через какое-то время он и в правду увидел свою правую руку в слизи, стекающей с ней сначала кисть затем локтевую и лучевую кости. Постойте, я вижу сквозь слизь — свои кости? Сквозь мутноватую слизь, в которую теперь на его руке превратилась мышечная ткань и кожные покровы, он совершенно свободно наблюдал свои собственные кости руки. А-а-а-а-а!
Бред, какой-то, согнутая в локте рука была совершенно легкой практически невесомой. Но даже такую полупрозрачную руку пришлось поднимать, аж несколько мучительных минут, видимо мышцы совсем никудышные стали. Правая полупрозрачная рука со стекающей по ней прозрачной слизью. Слизь была повсюду. Осмотр руки длился не долго, рука таяла, как свеча от пламени. Рука безвозвратно превращалась в слизь.
Боже я таю, как оловянный солдатик из сказки, она исчезает буквально на глазах. Стекая с руки, мутноватая слизь, как едкая щелочь растворяла и костный каркас. Верхних фаланг пальцев уже не было. Фаланги тю-тю.
Что чувствует человеческая особь, наблюдая за тем, как она, эта особь, тает на собственных глазах? Боюсь, что мне нечего сказать на этот счет. Пусть мои путаные в данный трагический момент мысли останутся тайной, они слишком интимные, а может просто жалкие и позорные для того чтобы приводить их здесь безо всяких преград и редактуры. Ну, вот ладонь полностью пропала, растаяла. Упс, ладонь тю-тю! Вот и оставшаяся часть руки медленно стекла куда-то вниз, он не мог видеть куда. Повернуть головы не мог, приподняться с пола не мог, он ничего не мог! Он медленно расщеплялся. Растекался в жидкую тягучую слизь.
Радость от появления и возвращения глаз несколько померкла. Героические чувства от того, что он остался жив, от того, что не был сожжен непонятным пульсирующим пламенем — поблекли, так же растворились.
Нет, нет, — кричал внутренний оптимист, я остался жив! Да к тому же был награжден внезапно вернувшимися глазами! Даже не смотря на таяние и слизистые метаморфозы — это победа! Вот только внутренний фаталист Анасфилатоса смотрел на всю эту «победу» с нескрываемым презрением и ухмылкой. Еще бы цинизм закоренелого неудачника незыблемый стержень натуры.
Как много необъяснимого нелогичного произошло за этот день, если это еще был день, а не месяц или год. Глаза могли появиться и за мгновение, а могли и за годы его пребывания в забытьи проклюнуться из микроскопических семян и прорасти. Но и в этом внезапно кардинально и бесконечно изменившимся мире он лишенный глаз, или наоборот выживший и с внезапно появившимися глазами оставался все тем, же неудачником. Все тем же невезучим отстойным парнем, который если что и умеет делать отлично так это всегда и везде оставаться в полном дерьме. И теперь превращаясь в жидкость, он думал об этом. Может, сожалел, может, оставался верен своей привычке в равной степени воспринимать и бесконечные проигрыши, и очень редкие удачи.