Сеанс мужского стриптиза

Логунова Елена Ивановна

– Кто не валялся у вас в гостиной? – искренне удивилась я.

Может, этот конь и есть некий загадочный Паха, которого держат в клетке, чтобы он не прыгал по диванам и не валялся на коврах?

– Ой, да это просто выражение такое, фигура речи! – досадливо отмахнулась хозяйка. – Я просто хотела сказать, что дом совершенно не готов к приему гостей!

– Ну, а мы на что?! – Смекнув, что нас практически приняли на работу, пусть и временную, мамуля немедленно полезла в калитку, мимоходом огрев шваброй неразворотливого Анатоля.

Независимо помахивая ведром, я зашагала следом.

Глава 3

Состоятельный

джентльмен Иван Сергеевич Суржиков выдвинулся из дома, уже будучи в предгрозовом настроении. Из равновесия его, как обычно, вывела молодая жена Карина – очаровательное существо неполных двадцати лет, обладающее наружностью дорогой фарфоровой куклы и ее же мыслительными способностями.

Кармической задачей Карины было опустошение магазинных прилавков. По бутикам она проносилась, как небольшой, но мощный тайфун, стягивающий в свою воронку одежду, украшения и предметы быта общим весом до полутора центнеров. Ограничение на нетто и брутто установил сам Иван Сергеевич, не желая чрезмерной нагрузкой надломить становой хребет своего нового автомобиля. Конструкторы «Пежо» не предполагали, что кто-то может пожелать использовать их детище как грузовик-пятитонку. Они просто не были знакомы с Кариной!

Иван Сергеевич им тайно завидовал.

Он женился на Карине, будучи уже не мальчиком, но мужем, переживающим кризис среднего возраста, и за многочисленными проблемами и делами не успел понять, что сочетается браком со стихийным бедствием. Карина была прелестна и непредсказуема, как горный ручей, а также пленительна, как плотоядная орхидея-мухоловка. Сам Иван Сергеевич давно прошел стадию цветения и находился в той же поре, что и малосольный огурец: свежесть он безвозвратно утратил, но изо всех сил старался сохранять аппетитный вид и бодрый хруст.

Впрочем, в данный момент Иван Сергеевич издавал звуки в диапазоне от низкого утробного рычанья до раздраженного шипения со свистом, таким высоким, что становилось больно ушам. Охранник Степа, мимо которого пищащий, как сдуваемый воздушный шар, Суржиков прошагал в калитку, незаметно поморщился и потер ушные раковины. Степе можно было посочувствовать: уши у него выросли почти такие же большие, как у телепузика Ляли, и в диаметре лишь самую малость уступали бицепсам.

Не обратив внимания на страдающего от акустического удара охранника, Иван Сергеевич вышел за ограду своего особняка, повернулся кругом и встал задом к деревенской улице, а передом к банкомату, аккуратно встроенному в кирпичный забор домовладения. Банкомат не сделал попытки избежать контакта, но Суржиков все-таки строго сказал ему – как корове, ожидающей утренней дойки:

– Стоять, Зорька! – и полез в карман за бумажником.

Карину, собравшуюся в очередной опустошительный набег на модные магазины, следовало наделить деньгами.

Кредитную карточку супруги банкир осмотрительно снабдил ограничением, но это не принесло ему спокойной жизни. Мотовка Карина умудрялась выбрать свой месячный запас пластиковых денег за день-другой, после чего начинала вымогать у мужа наличные. Иван Сергеевич оказывал во всех смыслах дорогой женушке ожесточенное сопротивление, но оно было бесполезно. Карина без устали изобретала все новые способы относительно безболезненного отъема денег у любящего супруга.

Впрочем, быстренько откупиться от красавицы толикой наличных было лучшим выходом из ситуации. В противном случае Ивану Сергеевичу пришлось бы лично сопровождать Карину в долгих странствиях по модным лавкам, играя лучшую мужскую роль второго плана – Бездонного Кошелька. Так бездарно убивать прекрасный субботний день и целую кучу денег Суржикову совсем не хотелось.

Бумажник

из крокодиловой кожи, похожий на безо-бразно раскормленного детеныша аллигатора, вылез из кармана банкирских штанов неохотно. Ивана Сергеевича это ничуть не удивило, он хорошо знал злокозненный нрав собственного портмоне, которое всячески проявляло нежелание расставаться со своим содержимым: намертво сжимало кнопки, сцепляло молнии и клином растопыривалось внутри кармана. Кредитные карточки, наоборот, норовили при первой же возможности выскользнуть из своих кармашков и потеряться. Банкир-растеряха так часто вынужден был блокировать, а потом восстанавливать свои кредитки, что уже всерьез подумывал о том, чтобы проделать в карточках дырочки, нанизать на веревочку и носить на шее на манер ожерелья.

Очевидно, это действительно стоило сделать: нужная в данный момент Суржикову кредитка родного банка из бумажника в очередной раз испарилась.

– А, черт! – выругался Иван Сергеевич и, не удержавшись, в сердцах злобно лягнул банкомат. – У, сволочь!

Согласно законам физики, оказанное металлическим шкафом противодействие оказалось равно действию, гневливый банкир больно ушиб ногу, и в голосе его появились плаксивые нотки:

– Чурбан железный!

Охранник Степа, выглянувший в открытую калитку, чтобы узнать, с какими такими чертями и сволочами общается его хозяин, принял «железного чурбана» на свой счет и обиделся, но виду не подал.

– Что случилось, Иван Сергеевич? – озабоченно спросил он Суржикова, спешно хромающего прямо через пламенеющую астрами клумбу.

– Опять кредитка потерялась, зар-раза! – сквозь зубы ответил банкир.

Охранник наморщил лоб, соображая, кого именно шеф назвал заразой – себя самого, беглую кредитку или его, не в меру любопытного Степу.

– Выйди, пошарь под забором! – ковыляя к дому, крикнул через плечо Иван Сергеевич.

Это распоряжение, несомненно, относилось к Степе, и верный страж поспешил приступить к выполнению ответственного задания. Он вышел за ворота, поддернул брюки и из классической беговой позиции «упор-присев» на корточках начал обход территории вблизи банкомата.

Из окон банкирского дома неслись визгливые крики раздосадованной Карины и сердито бубнящий голос Ивана Сергеевича. Разыскивая потерявшуюся кредитку, супруги несдержанно ругали друг друга и некстати запропастившуюся горничную, помощь которой в поисках была бы весьма полезна. Карина, обманутая в ожидании обнов, трагически заламывала руки и рыдала.

Определенно, в тихом поселке Бурково выдался неспокойный денек!

Дед Петро Синешапов, дочитав газету, поднялся с серой от старости дощатой скамьи под забором родимой хаты и, пристроив ладонь козырьком над дальнозоркими очами, устремил испытующий взор в дальний конец деревенской улицы. Неугомонной бабки, усвистевшей вслед за стихийной демонстрацией в защиту прав угнетенных женщин и прохудившихся кастрюль, простыл и след. На заборе трепетал брошенный передник, в палисаднике сиротела, кренясь, забытая тяпка.

Дед Петро с грустью посмотрел на садовый инструмент. Он тоже чувствовал себя покинутым. Пора было обедать, а нерадивая хранительница семейного очага Синешаповых бабка Катерина бессмысленно бегала где-то, как несушка, согнанная с гнезда.

– От баба-дура! – выругался дед Петро, плюнув в уличную пыль голодной слюной. – И где ее носит?

В принципе дед Петро мог бы и сам поджарить яишенку или разогреть вчерашний борщ, но старый казак считал поварские хлопоты ниже своего достоинства. С его точки зрения, правильнее было вернуть к исполнению супружеских обязанностей с тяпкой, тряпкой и уполовником неразумную беглянку бабу Катю.