Седьмая часть тьмы
Шрифт:
Подлец, ах, какой подлец! Играется, как с мышью, придушенной, беспомощной мышью. Списал в балласт, в утиль, на чердак к зонтам со сломанными спицами и продавленными плетеными дачными креслами. Архимошенник! Да, архи, архи, архи! Заносчивый самовлюбленный болван, балбрисник! Ну, нет, мы еще посмотрим. Свинячим хрюкалом не вышли-с, Лев Давидович! Вы не царь и не бог, не вождь, не руководитель Коминтерна даже, а всего-навсего вице-директор. Вице!
– он шел, размахивая руками, разговаривая сам с собой, то тихо, под нос, то срываясь на крик. Редкие прохожие отшатывались, жалостливо глядели вслед, принимая за пострадавшего от бомбежки, контуженного или отравленного газами.
Спокойно. Гнев - лучший союзник врага.
Лернер опомнился, разжал побелевшие кулачки, неловко потоптался на месте. Кажется, он дал волю нервам, распустился. Негоже. Куда это он забрел? Энгельсштрассе? Версты три отмахал беспамятно. Действительно, не мешает отдохнуть, восстановить силы - чтобы, вернувшись, ударить сильно и больно. Надо много силы. Отдохнуть. Съездить в зооцирк. За город. Отдыхом пренебрегать нельзя, раз уж выдалось у него свободное время, он его использует и на отдых тоже. Почему нет?
Он добрел до трамвайной остановки, стал в короткую, в пять человек, очередь. Сейчас около шести. Через час кончится фабричный день, станет куда люднее.
Трамвай подошел старый, с сиденьями, и он расположился поближе к вожатому, подальше от шумливого контролера. Коминтерновское удостоверение стоило дорогого: позволяло пойти или поехать в любой конец города, в любое время, не соблюдая часов ветеранов, служащих, фабричных, больных. Жаль, у Надюши такого нет.
Контролер громко объявлял станции, но Лернер не слушал. Задумавшись, он спохватился лишь во дворе депо, когда трамвай, скрежеща ребордой о рельс, круто завернул на отстой, освобождая путь.
– Нельзя! Запрещено!
– контролер заволновался. Проглядел, завез пассажира на стратегический объект.
– Документы!
Красная книжечка удостоверения выручила и на этот раз. Контролер провел его до выхода из депо.
– Следующий вагон пойдет через тридцать две минуты.
Досадно.
– Ничего, я пешком.
Лернер плохо знал этот район. Справляться о пути не хотелось, и он, желая сократить дорогу, свернул не туда, попав уж совсем в немыслимые места, о которых за десять, нет, шестнадцать лет берлинской жизни и слыхом не слыхивал. Когда он снова набрел на линию и дошел до станции, фабричные высыпали на улицы, ехать пришлось стоя, запах пота, нечистоты мучил сильнее, чем теснота, и настроение испортилось еще больше. Он-то надеялся сегодня подкатить к дому на служебном авто. И глупо, глупо! Не надеяться надо, а рассчитывать. Считать. Как станции. Иначе - пропустишь свою.
Он выбрался из трамвайной давки, отряхнулся. Дом, большой, массивный, обещал покой. Здесь и отдохнуть, и сил набраться. На четвертом этаже квартира, но стены толстые, капитальные, не слышно ничего.
Лернер заметил, как мусорщик-швайнехунд загляделся на здание. Жил в нем до революции? Может, даже в его, Лернеровской, квартире? Поймав взгляд Лернера, бывший втянул голову, сгорбился и торопливо начал подбирать мусор вокруг баков, мусор, нарочно бросаемый мимо фабричными - чтобы не забывался буржуй, помнил место.
12
Сегодня он спешил - как всегда. Быстрее некуда. Постоянная Семена, новая физическая константа. И именно поэтому возникло желание сбавить темп, помедлить. Почти приехали, Сенечка, отдохни.
Людей в аптеке было немного, все они тоже спешили по делам, казавшимся для каждого из них единственно важными, благодаря которым и вертится Земля. Но скажи им, что у человечка в ермолке, дожевывающего сосиску за стойкой у окна как раз такое дело - обзовут лунатиком. И, может быть, будут правы.
Семен капнул кетчупа на маленький огрызочек, кетчуп нравился ему безоговорочно, как, впрочем, и многое другое. Его раздражала манера соотечественников презрительно отзываться об американской еде как о безвкусной кормежке для простаков, словно по ту сторону Атлантики у каждого был повар-француз или китаец. Аристократы из Ямполя, видите ли. Что до него, то воротить нос от острых собак он не собирается - просто, быстро, приемлемо. Главное, чтобы они были достаточно острыми и достаточно кошерными. Шутка.
Кофе оказалось крепким и горячим. Как обычно. Вот кофе он действительно недолюбливал, предпочитал ему чай, но с чаем здесь было сложно. Ладно, не стоит ждать, что Америка поменяет свои привычки лишь потому, что приехал Семен с Молдаванки. В конце концов, всегда можно сходить в чайную Флейшмана с большим блестящим самоваром и расторопными половыми, моментально подлетающими с неизменным "чего изволите?".
Ах да, слово "всегда" придется из словаря вычеркнуть, вымарать. Другим словам просторнее станет. Словцо за словцом гоняется с кистенем.
Семен обтер салфеткой губы и руки, кивком попрощался с аптекарем. За стеклянной дверью Нью-Йорк позевывал, разминая косточки перед новым днем, разгоняя по стритам и авеню железные тельца своей крови.
Два квартала он шел, потом надоело, и Семен остановил такси. Желтая машина для жителя желтого дома.
К городскому отделению Фермы они добрались вовремя. Опоздания не получилось. По крайней мере, на этот раз. Оставив сдачу с доллара шоферу на чай (пусть лопнет!) Он вбежал по ступенькам широкой мраморной лестницы на второй этаж. Американскую нумерацию этажей он тоже недолюбливал, вечно путался, особенно вначале, когда приходилось таскаться по разным фондам и комиссиям в надежде устроиться. Помнится, полдня потерял очереди, а выяснилось, что ему нужно этажом выше. Ладно, это тоже можно вымарать.
В холле Лозинский околдовывал очередную красавицу - белую, совершеннолетнюю, англо-саксонку. В своем стодолларовом костюме, напомаженной прической и безукоризненными зубами, чудом американской ортопедии, он был похож на голливудского героя.
– Доброе утро, Саймон!
– поприветствовал его Лозинский.
– Позвольте вас познакомить: Саймон Блюм, наш выдающийся экспериментатор - мисс Лаура Морган, член подкомитета Конгресса по научным исследованиям.
– А гитен таг, - ответил Семен. Голливудских героев он любил, Лозинского - нет.