Седьмая невеста
Шрифт:
В тавернах и лавках, на улицах и базарах, в бедных домах и богатых, говорили нынче о том, что произошло во дворце. И снова люди выдвигали всевозможные версии, клеймили убийцу, сетовали на жизнь, полную опасностей в нелегкое это время, и все как один сходились на том, что позор всему Турану принесет не столько само преступление, сколько забвение его – из этого следовало, что необходимо найти злоумышленника, продемонстрировать его всему миру, а затем и казнить, не особенно милосердствуя.
А потому, узнав о появлении во дворце одного из Озаренных, призванного раскрыть тайну убийства, честные аграпурцы воспряли духом, просветлели
Люди, имевшие счастье лицезреть Озаренного собственными глазами, описывали его по-разному. Одни считали, что он высок и аскетично тощ, а под длинной хламидой на боку его ясно вырисовываются очертания огромной секиры; другие говорили, что он низок и толст, голову имеет круглую и лысую, голосом обладает писклявым и при этом довольно угрюм – эти, без сомнения, приняли за Озаренного евнуха Бандурина, тут же были осмеяны и отправлены прочь; третьи толковали об исполине с длинной седой бородой и седыми же усами, но волосом на голове черным, с глазами синими и удивительно юными, с плечами широкими и руками крепкими, и вообще, как считали эти самые третьи, Озаренный очень напоминал с виду Конана-киммерийца, наемника армии Илдиза Туранского, широко известного в городе буйным, но справедливым нравом своим, необузданной дикой силою да любовью к вину и к женщинам.
Надо сказать, что последние, безусловно, были совершенно правы, ибо в роли Озаренного выступал не кто иной, как варвар собственной персоной. Маскарад был противен ему, но другой возможности попасть во дворец, а главное – по распоряжению самого императора спрашивать, смотреть и даже пытать с полным на то правом, у него не было.
Пришлось привыкать к приклеенным усам и бороде, мириться с тем, что кожа под ними сильно чесалась, и учиться говорить степенно, когда так и хотелось зарычать и поклясться Кромом. Впрочем, раз увидев в зеркале свое новое отражение, Конан неожиданно для себя самого остался вполне доволен. Озорная молодость все еще играла в его жилах – да и то сказать, ему недавно исполнился двадцать один год, каковую цифру лишь он один в Аграпуре считал возрастом зрелого, уже склонного к мудрым морщинам мужа; приключение сие ничем не походило на прежние – ни сила его, ни ловкость, ни прочие умения, свойственные воину, в данном случае, кажется, не требовались. А в общем, они и так не требовались.
Ни войны, ни междоусобицы ныне не тревожили мира могущественного государства, так что жизнь наемника была порядком скучна, и в глубине души, несмотря на печальный повод, киммериец был рад возможности поразмяться, показать, на что способен бывший шадизарский вор. Опыт, приобретенный им в этом городе, в воровском квартале Пустынька, уже не раз выручал его, так пусть же выручит и теперь.
Спустя всего половину дня он понял, что усы и борода еще не самое тяжелое испытание для его выдержки. От благоговейных взглядов придворных ему становилось поистине тошно, а раболепные заискивания потенциальных подозреваемых заставляли его сжимать под хламидой кулаки к скрипеть зубами, что пугало окружающих до полу смерти.
Таинственный Озаренный, ступивший на территорию Дворца, мгновенно стал самой известной фигурой: о нем говорили, о нем спорили, обсуждали его одежду, походку, взгляд и нрав, стремились, и в то же время опасались попасться ему на глаза. Каждый искренно верил в то, что пришелец сумеет разгадать загадку, но втайне каждый боялся, что преступником окажется именно он.
Такова уж природа – думал привыкший последние дни философствовать Кумбар, – скажи авторитетный человек черному как ночь кушиту, что он бел и светловолос, и он поверит; скажи юному солдату все войско, что он заслуженный ветеран, потерявший правую руку на поле боя, и он поверит – заплачет от разрывающих душу сомнений, но поверит.
Так и тут: укажи Озаренный пальцем хоть на парализованного дедушку двоюродной тетки Илдиза, что уж третье десятилетие лежит без движения в маленькой комнатке на верхнем этаже дворца, и тот поверит, что ночью спустился вниз и задушил красавицу, в жизни не виданную им ни разу, и все поверят, удивятся, конечно, но поверят… Тьфу… Как же все это мерзко. Старый солдат в унынии посмотрел на Конана, который изо всех сил пытался почесать под бородой, и налил ему еще вина.
– Уверен ли ты в силах своих, о варвар? – вопросил Кумбар с печалью в голосе.
– Кром! – рыкнул Конан, поперхнувшись первым же глотком. – Речь твоя, сайгад, напоминает мне кучу дерьма – такая же вязкая и вонючая. Ты можешь говорить просто?
– Я-то могу, – обиделся Кумбар. – Но такому седобородому старцу, как ты, вовсе не следует говорить просто. Всяк, кому придет в голову проверить, в казарме ли Конан-киммериец…
– Он в деревне под Шангарой… Ты же сам послал его туда… А я – Озаренный!
Варвар приосанился, поглаживая длинную бороду жесткого волоса, взглянул на свое отражение в зеркальную гладь винного озерка, окруженного серебряными берегами чаши.
– Похож?
– Я, что ли, видел настоящего Озаренного? – буркнул сайгад. – Старик как старик… Вот только пить тебе сейчас надо побольше… Глаза сверкают – как у молодого. А выпьешь, так они и замутятся. И хорошо, если еще глаза заслезятся…
– Я не так стар, чтоб у меня слезились глаза, – недовольно заметил Конан. – Ты лучше делом займись, а не меня разглядывай…
– Я готов, – со вздохом ответствовал Кумбар, с трудом отводя взгляд от вислых усов приятеля. – Кого при кажешь доставить к тебе для допроса?
– Того, кто нашел ее.
– Ф-ф-ф… Этого жирного ублюдка… – Сайгада передернуло. – Что он может знать?
– Прах и пепел! – сурово прорычал варвар. – Кто Озаренный? Я или ты?
– Ты, – грустно согласился сайгад.
– То-то же! Тащи сюда жирного ублюдка!
После ухода Кумбара Конан вновь погрузился в мрачные думы свои. Он вспоминал нежные тонкие пальчики Алмы, ее чуть насмешливый, но ласковый взгляд чистых глаз, голос, словно созданный для того, чтобы шептать слова любви… Теперь душа ее бродила по Серым Равнинам с сотнями тысяч таких же невинно убиенных и жаждала отмщения… Хотя Конан сомневался в том, что она действительно жаждала отмщения. Алма была добра сердцем и мягка нравом.
С раннего утра и до позднего вечера к дому ее устремлялись нищие и убогие со всех концов Аграпура, среди которых – Конан видел сам – было полно притворщиков, к тому же не слишком удачно играющих свою роль. Алма не отличала их и отличать не желала; для нее все были одинаково несчастны, и каждого дарила она улыбкою, добрым словом, монетой, свежей лепешкой с сыром… Так что Алма – решил варвар – уже простила того, кто отправил чистую душу ее в холодный мрак Серых Равнин. Зато он – не простил, и если уж кто и жаждет мщения, так это он, Конан.