Седьмая встреча
Шрифт:
— Извини, Горм, но мы опоздаем на совещание, — сказала темноволосая из лифта, она стояла в дверях, не давая им закрыться.
Горм отпустил руку Руфи. Кажется, он помедлил? Или она просто убедила себя в этом, потому что ей этого хотелось?
— В магазин туда! — Темноволосая показала Руфи лестницу.
— Спасибо, — сказала Руфь и отвернулась.
Уже в самолете Руфь раскаялась в данном Туру обещании. Но она была так счастлива, когда врачи сказали, что он будет совершенно здоров. Нужно только время. Как-то вечером она спросила,
— Мне всегда хотелось съездить с тобой к бабушке и дедушке на Остров, — сказал он. — Они говорят, что в последний раз ты была там еще до моего рождения. Это странно.
— Я же рассказывала тебе о Йоргене.
— Мама, с тех пор прошло сто лет. Ты не можешь так долго ненавидеть целый остров.
Она не ответила, и он замкнулся. Через некоторое время она снова заговорила. О жителях Острова. О сплетнях.
— Ладно, я согласна, — сдалась она наконец. — Поедем. Только сначала я закончу картину, которую должна выставить в ноябре в Осло. А ты должен окончательно выздороветь. Поедем в октябре.
Он подозрительно глянул на нее, но улыбнулся. Через получаса ему стали менять повязку, и он жалобно стонал. Она отвернулась, не мешая сестре делать свое дело. «Боюсь, я этого не вынесу», — думала она. Но как бы там ни было, она обещала поехать с ним на Остров.
На другой день после возвращения в Берлин она потребовала у АГ объяснения по поводу предложения от «Гранде & К°». Он не мог вспомнить такого предложения. Но по его раздражению она поняла, что он все прекрасно помнит.
— Это было давно. Ты не поставил меня в известность, — сказала она, пытаясь не сорваться.
— Я рассудил, что это только помешает твоей работе. Перед тобой стояли более важные задачи.
— Позволь такие вещи решать мне самой. Ты должен был сообщить Горму Гранде, что я хочу с ним встретиться, чтобы обсудить заказ.
Он пожал плечами и попросил секретаршу найти то письмо и ответить слово в слово так, как сказала Руфь.
Позже, когда они вместе обедали, он заботливо расспрашивал ее о Туре и радовался, что несчастный случай не будет иметь для него последствий. Потом он заговорил о том, что еще следовало сделать для предстоящих выставок в Осло и в Париже. Перерыв из-за несчастного случая с Туром загнал Руфь в цейтнот. Некоторые картины будут выставлены в обоих городах, даже если их купят в Осло.
— Хорошо, что твоим французским галерейщиком тоже выступаю я, никто другой не согласился бы повесить на персональную выставку уже проданные картины.
— Ты так любишь оригинальность, почему бы тебе не выставить только такие картины, которые не продаются. Бывают же целые выставки, где на каждой картине указано, что она из частного собрания?
— Я с удовольствием так и сделаю, когда у тебя будет для этого достаточно известное имя. — Уголки губ у него закруглились.
Руфь не ответила на его улыбку. Улыбка была неискренняя, а у Руфи было тяжело на сердце.
— Давай выпьем у меня дома. Ты уже давно не была у меня, — предложил он, глаза у него блеснули.
Руфь сказала, что устала и хочет домой. Так оно и было.
Каждый день она разговаривала с Туром по телефону. Дела у него шли неплохо, он выздоравливал и скучал. Из слов Уве она поняла, что Тур стал капризным и ему трудно угодить. Ей захотелось обрадовать сына, и она напомнила ему, что в ноябре они поедут на Остров.
— Ты говорила — в октябре.
— Сначала мне надо дописать картину, которую я должна выставить в Осло, — сконфуженно объяснила она.
— О'кей. В ноябре. Но тогда будет уже зима, — недовольно сказал он.
Руфь старалась не думать о своей неприязни к АГ. Что-то подсказывало ей, что сейчас это самое правильное. Работа отнимала все — время и силы, так что у нее была естественная причина не встречаться с ним. Наконец он улетел в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на выставке одного из своих самых известных подопечных художников. Теперь она смогла вздохнуть свободно и приступить к действиям.
В хранилище она представила дело так, будто по договоренности с АГ ей нужно отобрать свои картины для выставки в Норвегии. На складе у нее хранились десять больших картин, написанных акрилом, и шестнадцать — маслом. Портрет АГ она не взяла. Она попросила служащих галереи упаковать картины и отослать их к ней на Инкогнитогата.
Потом она посетила адвоката и попросила его проверить, какие у нее есть права и обязанности по контракту с АГ. Оказалось, что у нее больше нет никаких обязанностей, кроме выставки в Париже в феврале. Ей пришлось признаться, что она не подозревала о том, что АГ имел право распоряжаться ее банковским счетом.
— Ведь все мои финансовые дела решала галерея, — смущенно сказала она.
Оказалось, что у АГ было такое право и что она сама подписала ему доверенность. Адвокат помог ей аннулировать эту доверенность.
Руфь наняла двух рабочих, чтобы они помогли ей освободить мастерскую и переслать все, что необходимо, в Осло. Семь картин, которые она написала в Нью-Йорке и которые стояли в квартире АГ, она просто списала со счета.
До последней минуты, пока дверь самолета не была задраена, она боялась, что в проходе салона появится АГ и заберет ее. И только когда самолет был уже в воздухе, наступила реакция. Бессилие. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И испытала такое облегчение, что ей стало даже неловко.
Когда из морской дымки вынырнула колокольня, Руфь охватила дрожь. Многие пассажиры откровенно пялились на нее, но, к счастью, старый корпус парома сотрясался от работы мотора, и ее дрожи никто не заметил.
Кое-кого она узнала, они были похожи на плохие отпечатки самих себя. Другие же так вжились в свой новый образ, что ей было трудно их узнать. Она переговаривалась с теми немногими, кто к ней обращался, и старалась держаться так, словно они только вчера расстались. Это оказалось не так трудно, как она боялась. Островитяне, как и в былые времена, толковали о погоде и временах года и при этом откровенно или украдкой разглядывали ее.