Седьмая жена
Шрифт:
Антон задумался над ее словами. Боль в десне тронулась с места и пошла рывками одолевать очередной подъем. Спаниель Сэр спрыгнул с кресла, подошел и сел перед ним, наклонив голову ухом до пола.
Антон услышал сдавленное рыдание.
Теща-3 смотрела на него светлым выжидающим взглядом.
Тогда он понял, что плачет сам.
За десять месяцев затворничества во флигеле он успел забыть, как опасно бывает захотеть чего-то. Сильно захотеть. Змеиная головка надежды с шипением уползала обратно в нору.
Теща-3 пришла силуэтом от окна, села на ковер рядом с Сэром. Сдвоенная нитка красного стекляруса вилась по ее черной блузке, как ночное шоссе, которое различаешь в окне, перелетая последние холмы перед аэродромом. У него всегда было чувство, что стареть она не боится и чуть не с любопытством поджидает каждую новую морщину на лице или шее, заранее предвкушая, как с ней
– …Ну пусть я перехватила, пусть перегнула палку, не такие уж они быстрые, может, и не найдут тебя на короткой дороге до Вашингтона, но дело ведь не в этом, не потому тебе нельзя уезжать, а потому, что жалко до слез прерывать растительный процесс, с тобой что-то важное происходит все эти месяцы, ты, может, не замечаешь, а мне со стороны видно, это какое-то преображение, только не говори мне, что я опять лезу с церковными бреднями, тебя явно испытывают свыше, ты сейчас – как Иов в пустыне, хотя я, конечно, стараюсь, чтобы у тебя пустыня была с комфортом, с ванной и холодильником, зато с советами, как те друзья, не лезу и других не подпускаю, и, может быть, напрасно я это делаю, может, меня Бог накажет, чтобы помнила Писание и не вмешивалась в Его дела, когда Он так ясно показывает, что готовит тебя для чего-то специального, когда сыплет на твою голову несчастье за несчастьем, совсем уже почти в порошок растер на дне своей ступки, но что-то ведь из этого порошка вылепляется, вот и дар речи ты вдруг обрел, этого же никогда у тебя не было, хотя язык-то с юности был подвешен неплохо, иначе как бы ты продал свой миллион страховок, как бы завлек всех своих жен и не жен, но я не об этом сейчас, я о даре речей, потому что не зря все эти люди слушают тебя у приемников по субботам, чем-то ты берешь их за душу, даже когда они сердятся на тебя, то сердятся именно за то, что ты их растревожил, вырвал из спячки, я по себе это чувствую, так бы, кажется, бросила все и сидела у твоих ног, и вот это-то созревание дара нельзя тебе прерывать, нельзя погружаться назад в суетню своих многоженских дрязг, ну что там с ней могло случиться, с Голдой твоей, убежала из дому, эка невидаль, найдется и без тебя, а вот передачу за тебя никто подготовить не сможет, здесь ты единственный и неповторимый, то есть еще не настоящий проповедник, наверное, иначе я бы не смела так тобой помыкать, хотя, по совести сказать, я ведь в душу к тебе не лезу, только внешней оболочкой занимаюсь, так сказать, сосудом, тленным скафандром нетленной души, и сдается мне, что этому скафандру пора подкрепиться, у меня в холодильнике как раз пара свежайших омаров, а первой твоей я сама позвоню потом, объясню, что никуда поехать ты не сможешь, у тебя важная и срочная работа, а беглых детей гораздо скорее разыщут частные детективы, она вполне может нанять на те деньги, что они высосали из тебя за все эти годы, и номер твоего телефона надо будет не забыть сменить – сегодня же.
Теща-3 легко вскочила с ковра, нагнулась близко-близко к лицу Антона, словно вглядывалась в глазок камеры, и, как бы убедившись, что узник внутри вернулся к полезному для него состоянию полной послушности, умчалась на кухню.
Антон встал и поплелся за ней. Открыл шкаф с лекарствами, начал шарить в нем, но она не дала, тут же подскочила, сама достала бутылочку с обезболивающим, высыпала таблетки на ладонь, заставила его открыть рот, хлопнула ладошкой по губам, подала запить.
Она снова говорила, распоряжалась, командовала самой себе – «Тарелки сюда, вилка налево, нож направо, а где же крышка от кастрюли? марш на место! теперь рюмки, нет, не те, ну-ка быстро, все по местам!»
Кочан салата поскрипывал под быстрым ножом. Хвосты омаров забились в предсмертной судороге, высовываясь из бурлящей пучины, краснея на глазах. Лимон распался на две золотые лодочки, которые закачались, задевая друг друга бортами. Извлеченная из бутылки пробка издала звук вороватого поцелуя.
В первый год жизни с женой-3 у Антона иногда возникало чувство, что он может подбить ее на что угодно, если только сумеет доказать, что матери ее это не понравилось бы. Даже в свои двадцать пять лет Сьюзен жила и как будто не жила, а все выдиралась – с криками и проклятиями – из гущи пеленок, намотанных на нее матерью за долгие годы детства и отрочества.
– Уедем отсюда! – умоляла она Антона. – В Дакоту, Юту, Небраску. Или на Западный берег. Ты изобретешь страховку от землетрясений и разбогатеешь в Калифорнии за полгода.
Но никуда бы она не поехала, потому что пеленки-тесемки держали крепко и она места себе не находила, если мать не звонила два дня подряд. Теща-3 потеряла недавно мужа, и гнев на эту несправедливость судьбы, покружив над крышами и бассейнами графства Бергамон, обрушился вдруг на Антона и его профессию.
– Значит, вы хотите откупаться деньгами, одними лишь деньгами, всегда и только деньгами? И есть у вас расценки на пустоту, которую нечем заполнить, на шок одиночества? Когда Стивен умирал у меня на руках, знаете, что я ему говорила? Я поносила его последними словами, кричала: «А обо мне ты подумал, негодяй? Меня-то кто будет держать, когда настанет моя очередь?» Вы обязаны предупреждать своих клиентов обо всем этом, должны заставлять их ходить на специальные курсы, готовящие людей к одиночеству. Я очень хочу, чтобы вы с Сьюзен записались уже сейчас на эти курсы. Они открылись недавно в Принсто-не и стоят совсем недорого. Или хотя бы прочли книгу «Запланированная смерть». Скальтесь, скальтесь… Потом горько пожалеете, что не слушались меня, но будет поздно.
Муж ее, тесть-3, в последние дни жизни пристрастился читать газеты. Он требовал, чтобы ему приносили и местные, и центральные, и даже заокеанские. Газеты лежали горой в больничной палате. Он просматривал их с жадностью, листал, отыскивая какие-то особенно важные для него места. И прямо-таки впивался в них. Однажды он подозвал Антона и хихикая показал ему обведенную карандашом заметку, Это был некролог, сообщавший о безвременной кончине мистера Джерри Малькольма, погибшего вчера в автомобильной катастрофе.
– Вы его знали? – спросил Антон.
– Первый раз слышу.
– Что же вас так заинтересовало в этом сообщении?
– Ну как же! Еще вчера утром он выходил из дома, садился в автомобиль, ехал себе под солнышком на службу, за ланчем пропускал мартини, потом возвращался домой, к жене, шуры-муры… Может быть, даже проезжал здесь под окнами, но ни разу! за весь день! даже в голове не мелькнуло!.. А-а, да что тебе объяснять. Ты ведь и сам такой же. Передай-ка мне «Нью-Йорк таймс», там тоже про таких вчерашних весельчаков часто попадается.
И он снова погружался на весь день в смешные рассказы о людях, воображавших еще вчера утром, что уж его-то – безнадежного в больничной палате – они переживут без труда.
После его смерти теща-3 пристрастилась приезжать к ним без звонка, в их городок миль за тридцать от нее, и робко просить разрешения посидеть в гостиной. Через час-другой ее удавалось разговорить, и тогда она сознавалась, что старинная подруга Патриция устроила вечеринку, а ее опять не позвала.
– В принципе я ее понимаю, – говорила теща-3. – Кому охота иметь за столом гостью, которая способна вдруг замолчать и просидеть полчаса с остекленевшим взглядом. И надо думать, с кем посадить такую, кто пойдет ее провожать. Но со мной это просто смешно. Она ведь должна знать, что я не какая-нибудь психопатка, не умеющая владеть собой. Я хожу в специальные терапевтические группы для вдов, участвую в семинарах «Одиночество – это свобода». Даже выиграла приз в телевизионной игре «Кто забудет первый?». Я умею справляться со своими проблемами. Вообще-то они звонят часто и спрашивают, не нужна ли помощь, просят обращаться к ним не стесняясь. Правда, я недавно позвонила Патриции и сказала, что у меня отключился холодильник и не может ли Гарри зайти посмотреть, потому что в воскресенье никого не вызвать. Она сказала, что Гарри уехал на два дня. Я уж не стала ей говорить, что видела его час назад около бензоколонки.
– Сучки! – кричала Сьюзен. – Лицемерки! Думаешь, они горя твоего боятся? Они просто трясутся за своих мужей. Те и при папиной жизни не упускали случая тебя облапить, а уж теперь… Энтони, посмотри на эту женщину и скажи честно: дошел бы Гарри до холодильника?
Антон окидывал строгим взглядом изящную фигурку тещи-3, парикмахерские башни и каскады на ее голове, блестящие из-под шортов коленки и уверенно заявлял, что не только холодильник остался бы неисправленным, но и телевизор начал бы барахлить, чтобы у Гарри был повод заглянуть еще раз. Причем говорил он это, ничуть не лицемеря. Хотя тот болезненный шарик между сердцем и горлом, который разрастался у него куда как легко на разных женщин, при появлении тещи-3 никак не реагировал, некто другой, кого Антон – если хотел обидеть – про себя называл третий-лишний, очень даже оживлялся и предъявлял свои права.