Седьмая жена

Ефимов Игорь Макарович

Третий развод занял гораздо меньше времени, чем первые два, формальностей было совсем немного, потому что жена-3 выставила всего одно условие: чтобы он не показывался на глаза ни ей, ни детям. Поначалу он снял для своей суженой квартиру в Нью-Джерси, на самом берегу Гудзона, на семнадцатом этаже, так что она уверяла, что замечает его красную машину, когда он едет с работы по Западному шоссе на другом берегу, и ставит обед в духовку (она еще готовила тогда), а он любил подшучивать над ней, подмечая, как много вещей она делает плечами – закрывает и открывает двери, включает свет, убирает волосы со лба, прижимает к уху телефонную трубку, и уверял, что, как только создадут автомобиль, которым можно будет управлять мановением плеч, он купит ей такой и тогда,

может быть, она научится не поддавать другие машины на перекрестках, не сбивать почтовые ящики у домов. Но только когда они поженились, он смог перестать притворяться и действительно каждый раз улетал на миг в блаженное беспамятство, а она, конечно, заметила перемену, и это встревожило ее, будто он научился что-то брать у нее без ее воли и ведома, она стала незаметно пробовать то одно, то другое, пыталась нащупать его любимые игры, которые она могла бы дать ему или не дать, а он старался не рассмеяться, – где уж ей догадаться! – глядя на ее серьезное, разгоряченное лицо над собой, а потом она ныряла зажмурясь вниз, но так бы никогда и не раскрыла секрета, не догадалась бы, если бы он сам не проговорился в припадке ярости, когда нашел эту проклятую коробочку.

Телефон звонил.

Он никогда не испытывал волнения при виде пачки полученных писем.

Он никогда не радовался, взрезанным секретаршей конвертам, потому что в них не могло быть ничего кроме раздутых счетов, обременительных просьб, обидных отказов.

Пачки полученных писем могли накапливаться на рабочем столе день ото дня, но к телефонным звонкам он испытывал совсем другие чувства.

Все волнующее, азартное, победное, новое, как и все по-настоящему опасное, тягостное, ужасное, могло прийти только под телефонный звон, из белого аппарата на столе, и он уже по голосу секретарши пытался угадать, какой сюрприз несет очередной звонок.

Даже в те дни, когда звонки шли неостановимой волной, как, например, после выхода первого объявления о великом новшестве, о его гениальном изобретении, прославившем его и обогатившем, – о страховке от разводов, – даже тогда острое волнение не притуплялось от звонка к звонку, накапливалось иголочками в пальцах, которые уже сами подлетали с крышки рабочего стола и кидались к трубке, прыгавшей вверх-вниз, как теннисный мяч.

В те дни гора писем на столе доросла до абажура лампы, но их нельзя было просто сбросить в корзину, потому что многие начинались словами «мы не могли вам дозвониться…», а дальше шли списки вопросов – «как, когда, в каком возрасте, на какой срок, за какую цену – можно застраховать себя от горя развода?»

Чтобы справиться с потоком клиентов, им пришлось нанять двух новых клерков, и по вечерам он натаскивал их, объясняя все аспекты разработанной им методики – но только под секретом, под клятвенным, у нотариуса заверенным обещанием не рассказывать конкурентам, а секретарша работала порой до десяти вечера и оставалась спать на диване в приемной, не имея даже сил убрать из-под настольной лампы остатки пиццы.

Но когда нагрянуло Большое несчастье, когда из конторы один за другим стали исчезать клерки, бухгалтеры, машинистки, а потом пришлось уволить и секретаршу, тогда телефон превратился в исчадие ада, в белое чудовище, завывавшее посреди стола, в жадного дракона, пострашнее всех писем, сваленных кучей вокруг него, в вестника беды, которого хотелось утопить в унитазе.

Боль дошла до правого заднего зуба и остановилась, буксуя всеми колесами. Телефонная дребедень сливалась с ней, попадала в ритм, подпевала. Казалось, стоило убить одну, и вторая должна сгинуть сама собой.

Он снял трубку.

Тарахтенье газонокосилки за окном тут же заполнило образовавшуюся звуковую пустоту, подхватило боль на буксир, поволокло дальше.

– Энтони, не лги мне, не лги! – закричала трубка. Он узнал голос жены-1.

– Почему ты полчаса не давал ей взять трубку? Что вы там прячете? Опять сговариваетесь за моей спиной? Низость, гадость! Я мать, и у меня есть права. Мой адвокат уже все знает… Что? Не верю я, что ты только что вошел в дом… И тебя не касается, где я раздобыла твой номер, сукин ты сын!.. Знаешь ведь, как у меня сердце должно было изныть за три дня… Ну что тебе стоило позвонить и предупредить хотя бы?! Немедленно дай ей трубку, змей полосатый!

– Кому?

– Голде, врун несчастный! Дочери твоей, обормот. И моей, между прочим, тоже.

Он почувствовал, как в животе у него начал заплетаться узел страха.

– С чего ты взяла, что она у меня?

– Да ладно тебе, ну что ты… Подурачились, поиграли в прятки, хватит уже… Ведь глупо…

Она начала всхлипывать, но он понял, что она сразу поверила и что все крики, угрозы и ругань были лишь частью спектакля-заклинания, какие она всегда сочиняла и разыгрывала, когда чего-нибудь очень хотела. Или очень боялась.

– Она пропала три дня назад. Пошла на урок тенниса, с ракеткой и сумкой, сказала, что оттуда зайдет еще в библиотеку. Ни на теннисе, ни в библиотеке ее не видели. Полиция обещала навести справки, но при этом намекнула, что девятнадцатилетних они не разыскивают. Как тебе это нравится? Я-то сразу подумала, что она могла удрать к тебе, а ты назло не позвонишь. Три дня ушло на то, чтобы добыть твой телефон.

– А в колледж ты звонила? Подругам?

– Там уже каникулы. Я уверена, что она удрала к кому-нибудь из твоего гарема. Ей всегда больше нравилось у тебя, чем в родном доме. Конечно, папочка устраивал девчонке двухнедельный карнавал, кружил голову подарками. Простой и безотказный трюк. К тому же разнообразие – каждый раз новая мачеха. А дома что? Надо учиться, надо ходить к врачу, надо стелить за собой постель, надо пылесосить комнату, надо помогать по саду, надо нянчить младших. Одни сплошные «нады».

– Вы опять на чем-нибудь сцепились?

– О, этого я ждала. Теперь он меня же выставит виноватой. Да, если вежливо попросить унести из домашней оранжереи чужие растения, которые были там поставлены без спроса, есть очередное проявление родительского деспотизма, то я признаю себя виновной в деспотизме. А если доказывать свою точку зрения с излишним жаром – агрессивность, то я виновна и в этом. Тем более что спор-то был чисто академический. Тема: что вырастил в горшках вундеркинд-сокурсник – эвкалипты или марихуану? Такие развесистые кусты, вполне подсудное дело, года на четыре потянет. Так что можно считать, что да – мы сцепились накануне. Поэтому я хочу, чтобы ты выехал сегодня же.

– Куда?

– Я хочу, чтобы ты совершил полный объезд. Начни с той, которая живет в Питсбурге. Номер пятый – забыла, как ее зовут. Оттуда – в Вашингтон. Я почти уверена, что дальше ехать не придется. Голда всегда обожала твою вторую. И не мудрено. Ведь у нее есть все, чего нет у меня. Включая две бороды под мышками. Найдешь ее либо там, либо там. И привезешь ко мне в Детройт.

– Ольга, ты спятила. Питсбург, Детройт… Да у меня нет денег доехать до аптеки.

– Боже, что я слышу? Кто это говорит? Не тот ли это знаменитый богач-страховальщик, которому каких-нибудь два года назад ничего не стоило нанять частный реактивный самолет, чтобы слетать с новой дамой сердца на Гавайи? Не он ли нарожал дюжину детей и отдавал половину своих доходов на алименты? И за что же судьба его так страшно покарала, что нынче даже на скромный автобусный билет ему не наскрести нескольких долларов? На что же ты живешь, идол поверженный?

– Миссис Дарси снабжает меня всем необходимым. Она даже не берет с меня денег за флигель, в котором я живу.

Когда доходишь до самого дна унижения, когда падать дальше некуда, вдруг чувствуешь в собственном голосе какую-то перемену, сам слышишь его словно сквозь мутную болотную воду, но в то же время ощущаешь в нем неожиданную ровность. Дно все же твердое – на нем, по крайней мере, можно стоять. Или лежать. Но так, чтоб уж не шевелиться.

– О, миссис Дарси! Ее я могу понять. Как не отблагодарить бывшего зятя, который подарил ей две пары внуков! Этот человек скоро начнет размножаться делением. А почему же этот наш чадолюбец не поищет себе работу?