Седьмое небо
Шрифт:
Вновь все эмоции её спутника свелись к едва различимому движению бровей. Он закурил, завёл двигатель, но всё же взглянул вопросительно на свою спутницу.
– Нет… ни телефона, ни зарядного устройства! – вздохнула девушка; водитель усмехнулся и направил машину обратно на дорогу.
«Чайка» исчезла так же в никуда, как из ниоткуда появилась. Арюуна долго ещё провожала её взглядом, всё гадая, что же имела ввиду эта сумасшедшая рыжая женщина, когда говорила про сюрприз, и какое-то томительное волнение разрасталось у неё в груди. Через неделю от семьи её ненаглядного Гадана к родителям пришла зуурша и они обо всём замечательно договорились.
ПРОЛОГ
«Сказка ложь, да в ней намёк!»
Началась эта история в жёлто-зелёный августовский день под синим-синим небом в недавнем 1985 году в доблестном Городе-Герое Ленинграде, когда полупустые радостные «Икарусы», поблёскивая на солнце ярко-жёлтыми боками, гоняли наперегонки с новыми красно-белыми троллейбусами великого троллейбусного завода им. Урицкого по пустынному, светлому и просторному Невскому проспекту, потому как все, разумеется, были заняты в это время строительством светлого коммунистического
Хотя, нет…
Не там, и не тогда, и вовсе не так началась эта история…
Скорее всего, началась она в лиловых всплесках Астрала под лучистым, умиротворяющим сиянием глаз Творца, рождающим Всё, Знающим-Всё-про-Всё, и просто – добром. Мурлыкали что-то мудрые-перемудрые гаргулии, нежась в красновато-малиновых волнах энергетических сфер, кружили в танце Солнца белокрылые ангелы над Лесом Бытия, и миллиарды точно таких же молодых душ отправлялись в свой затяжной полёт, напевая гимн Радости, махая, оборачиваясь напоследок, своим, покидая насиженные места. Нужно заметить, что в это самое время Семеричный и два его товарища собирались на поиски Седьмого Неба, о котором все слышали, но которого никто никогда не видел: уже знали они, что выпала им дальняя дорога и вскоре придётся покинуть отчий дом, и всё новые тревоги захватывали Семеричного, когда он, сидя на ступеньках своего крыльца, задумчиво смотрел на убегающую в туманную даль дорогу, зовущую его всё сильнее, ждущую его. Семеричный знал, что не отправиться в этот путь, он уже не сможет, как не сможет даже на некоторое время отсрочить его. Пора было собираться.
А может, и вовсе началась эта история на несколько лет раньше или же, наоборот, в обозримом будущем, когда уже вернулась из Некультурной Столицы Настя со своим отцом, а Костя выкинул со злой досады свой злополучный телефон в тёмные, пенные воды Невы, которая и так уже хранила в своём чреве всякие магические и весомые вещи, и Николай Борисович с Борисом Николаевичем наливали по третьей, застряв где-то под Екатеринбургом или под Новосибирском, что не имеет большой разницы, на одной из многоэтажных таможней, когда Вася Буянов и дядя Гриня беседовали на кухоньке Коммуналки «Х» на религиозные темы, открывая дверцу для Добра – пусть и не глобальных размеров, но от чистого сердца. Неважно. В конце концов, каждое начало имеет свой конец, а каждый конец имеет своё непосредственное начало, что, в итоге означает, как утверждает один очень странный человек, что там, где конец, обязательно будет новое начало, и так до скончания времён, конца которым не ожидается, поэтому не станем зацикливать на этом свой разум и разберёмся во всём по порядку. А порядок заключается в следующем…
…В один день, – семнадцатого августа, – примерно в одно и то же время, родились в «Снегирёвке» два простых советских ребёнка – Огнев Константин Сергеевич и Холодова Анастасия Ивановна. Конечно, в этот день родились тысячи советских детей, но из них всех только Костя и Настя должны будут жить в одном доме, в одном подъезде, на одном этаже старого дома царских времён на Фонтанке на протяжении многих лет. (Отвлекаясь несколько, надо заметить, что дом этот вообще был весьма интересным, ходили даже слухи, что когда-то в этом доме живал правнучек Павла Первого со своей ненаглядной супругой, которую, однако, совсем не отличала белоснежность кости и кожи, ровно, как и небесный оттенок крови.) Родители Константина и Анастасии были знакомы, как знакомы все соседи в нашей огромной стране, то есть: «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» – «Не слышали, что там с Галиной Анисимовной из тридцать шестой?» – «Инсульт у сердешной.» – «Ах, Господи! А вы не знаете, говорят, крышу будут ремонтировать?» – «Да, в конце месяца реставрация.» – «А вы что же, в Москву уезжаете?» – «Да, Ваню переводят.» – «А! Ну всего!» – «До свидания-до свидания!» и так далее. Друзьями их родители стать никак не могли, потому как были разного социального классу, – не смотря на всеобщие потуги к коммунизму, впрочем, время которого уже было на исходе, так и не начавшись, – а потому и Костя с Настей едва ли смогли бы найти общий язык (хотя, дом № 46 рассказывал как раз об обратном на ярком примере Георга Георгиевича и Натальи Фёдоровны, которые сумели сломать всем известные предубеждения и высокомерные устои, тем более в их нелёгкое время, когда происхождение вроде бы ценилось более золота!), но этому была и ещё более весомая причина, а заключалась она в том, что, не смотря на то, что родились они вроде как в один день, в одно время и даже в одном и том же роддоме и прописку бы их определили в соседние квартиры, Анастасия Ивановна была на несколько лет старше Константина, а потому к рождению Кости имела возможность переехать с родителями в Белокаменную, так как отцу её партия доверила более высокий пост, нежели он занимал доселе. Вот. Парадоксально, конечно, но, в конце концов, разве это так важно!
Неважно.
Вот поэтому и начало этой истории можно отсчитывать с любой точки, а можно и вовсе не отсчитывать или же даже – не поздно ещё захлопнуть эту книгу и уйти спать или заниматься какими-нибудь полезными делами, потому как, возможно, история эта и вовсе никогда не случалась…
…возможно, ей ещё только предстоит случиться.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
…ПОСЛЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Старичок
«Я знаю пароль, я вижу ориентир!
Я верю только в это, – Любовь спасёт Мир!»
Вера Брежнева
Весна всё никак не хотела приходить в город. Порадовав горожан, уставших от снега, холода, гололёда и ветров тёплым солнцем в середине марта, уже принявшись растапливать метровые, задубелые сугробы, – словно бы вот ещё чуть-чуть, последний рывок, и всё – долгожданное лето, – как она снова сдала позиции зиме, которая остервенело вцепилась своими зубищами красной девице в косы и занесла всё по новой, по новой укутав Петербург мокрым белым покрывалом, и снова люди подоставали, убранные уже было тёплые куртки, шапки и шарфы, и, понурив усталые взгляды, привычно зашлёпали по грязно-серой слякоти, и, ожидая на сквозняке первый утренний трамвай, всё мечтали о тёплых объятиях Египта, куда в последнее время строго-настрого запретили целиться из-за истерики египтян, вызванной какими-то семейно-общественными распрями (хотя даже эти семейные неурядицы не мешали этому радушному народу приглашать наш задубевший народ к себе в гости вопреки всем запретам Царей). Люди ждали весну. Терпели. И это, вкушённое с молоком матери и сыростью подъездов терпение, заглушало в горожанах ту тревогу, которая непременно возникла бы в нормальных людях при подобном обстоятельстве: что за дела?! где весна?! это же Еврокатаклизм, из-за которого из всего ЕвроСоюза утекают миллионы евро налогоплательщиков!! неужели никому нет до этого дела?! «Не стонать! Всё будет!» – думали горожане, упрямо хлюпая по снежной каше, и тут же призадумывались, тоскливо глядя на болезненный, мутный рассвет: – «Уж не последняя ли это весна?.. Что-то муторно и неспокойно на душе!..» – крестились в душе и шли дальше, уворачиваясь от мокрого снега.
«Будет… Всё будет!»
А весна, между тем, всё не случалась.
И нахохлившиеся голуби делили тёплые места на крышках канализационных люков рядом с бродячими псами и кошками, не желая крутить головой и смотреть по сторонам. Не слышно было птиц, и только ветер заунывно выл в проходных дворах и подворотнях.
В эту весну Константин Сергеевич Огнев двадцати пяти лет от роду бесцельно брёл по мостовой вдоль Фонтанки, в направлении канала Грибоедова: здесь уже меньше было роскоши царских времён, меньше нарядов на фасадах, здесь уже больше пахло большевиками, перегаром их горькой, и казалось, что именно здесь кончается город… да и не только город – казалось, что именно здесь, на острове, вокруг которого медленно извиваются канал Грибоедова, Фонтанка и Нева, и есть тот пресловутый Край Мира, а как известно – там, где Край Мира, всегда начинается Война… Настроения не было никакого, хотя нет, – такого не может быть по определению, – настроение было тоскливо-философски-задумчиво-поганое. Это, если вкратце. Причина? Причин у такого настроения не бывает. Оно либо есть, либо его нет. Это, вообще, коренное настроение Питера. Можно принимать это как дар, можно – как проклятие. Каждый выбирает сам. Константин Сергеевич не выбирал, да и не задумывался ни над своим настроением, ни над его причинами: когда идёшь по набережной пушкинской реки в предзакатный час под напорами озверевшего ветра и брызгами вполне осязаемой сырости, очень трудно быть весёлым и радостным, если, конечно, ты не сбежал из больницы Святого Николая Чудотворца; в связи с этой прогулкой в голове у Кости утомительным круговоротом вертелись ничейные стихи:
Слышишь ли ты мои мысли в этот зловещий час?
Прозвучат ли слова мои после захода солнца?
Всё, что выбрал для себя каждый из нас, –
На мостовой разбито… То видно из разбитого оконца.
Костя остановился и, достав из кармана пачку импортных сигарет, сделанных ни то в Китае, ни то в городе Кукуево Смоленской области, облокотился о витую решётку и закурил, глядя в стоячую, мутную воду в проталине: наверное, именно в такой день Медный Всадник сходит со своего постамента и покидает отведённый ему покой, терзая припозднившихся прохожих, не способных обрести гармонию с самими собой: при этих мыслях возникло новое неожиданное желание, – отправиться на другую набережную, – Университетскую, – и подразнить Сфинксов: говорят, что и они неспокойны в такую погоду, в столь неспокойный и зыбкий час; но Костя не сделал этого, потому что у него-то имелось отличное лекарство и от этого фонтанского настроения, и от гнева Медного Всадника, и от ярости каменных Сфинксов, попавших сюда по межпространственным коридорам, открытым для них Андреем Николаевичем (может, именно поэтому теперь сорятся египтяне, одновременно зазывая нас к себе в гости?..), это лекарство спасало его всегда, вот уже на протяжении девятнадцати лет…
Холодова Анастасия Ивановна.
И в самом деле, куда как лучше сидеть на Настиной кухне и пить крепкий горячий чай, закусывая хлебом или яблоком, молчать и смотреть в скалящуюся за окном ночь, на волнующиеся под окном каштаны или на отблески огней Кабинета Его Императорского Величества, отражающиеся в тёмных неспокойных водах реки, на Аничков мост, на котором бьются в панике, прижимая уши, Четыре Коня-Успокоителя отважного волшебника Клодта, оглашая город тревожным призрачным ржанием, предупреждающем о том, что город замыкается сам в себя на неопределённое время (кстати, вы замечали, что на этом мосту никогда нет влюблённых?..), нежели болтаться в такую промозглую погоду по улице! а можно взять гитары, позвать Двух Шуриков и посидеть в парадном, поиграть что-нибудь тяжёлое и вдумчивое, что тоже вполне соответствует духу этого вечера… да, пожалуй, так и следует сделать! и чем быстрее, тем лучше, пока не проснулся кто-нибудь поужаснее Всадников и тех, на ком они любят скакать, бряцая металлом и громыхая камнем! И Костя заставил себя позабыть слова, сказанные странным мальчиком, одетом в не по размеру ему клетчатое пальто, смешную шляпу, тоже несколько великоватую, и огромные коричневые ботинки, повстречавшемся ему на Египетском мосту, позабыть и не думать о них, не думать о той светлой печали, которая неожиданным порывом ветра донеслась с Крюкова канала, просвистела, как в песне у классика, под Смежным мостом, облизав обшарпанные стены домов, и растворилась в колокольном набате Никольского Морского собора, он заставил себя более не думать об Оксане и её материальном мире, в котором нет места надежде…