Седьмое небо
Шрифт:
– Да что ты! Помню я, сказал же! – отмахнулся Шурик.
– Повтори! – упрямо насупилась его сестра, сжав кулаки, и ему не осталось ничего другого, как покорно выполнить её наказ.
– Ничто не может быть превыше Любви! Только Любовь имеет вес и смысл! И подло предательство, и ничто не может его оправдать, ни искусство, ни другие цели, ибо есть они лишь предлог, и только чистосердечное прощение того, кого предали, снимет с совести предателя этот тяжкий груз, при условии, что он и вправду раскаялся! – недовольным тоном школяра, которого ректор заставляет повторять правило вновь и вновь, ответил Шурик, и тоже насупился, но тут же спохватился: – Все эти твои публичные люди и есть – публичные люди, это ты правильно заметила: ты же прекрасно знаешь, что от них ровным счётом ничего не зависит, хотя сами они и думают, что это они такие мудрые таланты и великие мудрецы, отмеченные Высшими Силами, которые избрали их, чтобы нести Свет в массы. Все эти
– Плохие провода – быстро перегорают, – буркнула Шура и отвернулась.
– Чушь! – недовольно фыркнул Костя, который странным делом не слышал последнего диалога брата и сестры про Летуна, впрочем, как и Настя: случались такие моменты, когда странным образом временное пространство Шуриков расходилось с временным пространством Насти и Кости, и тогда кто-то из них выпадал из поля видимости другого, но настолько невообразимо короткий миг, что этого никто не замечал, да в общем-то это было и не особо важно, потому как близнецами двигали настолько прозрачные побуждения и цели, что они не нуждались в этих кратких описаниях потусторонних измерений, замысловатых научно-теоретических определениях и тому подобной шелухе: Шурики изначально и по определению дорожили Костей и Настей, и это – аксиома, так ли уж важно тогда, кто из них и куда проваливался по горькой прихоти своей природы, ведь Вера есть не знание, но доверие… ДОВЕРИЕ. То доверие, которое стоит над добром и злом, над логикой и выгодой, над здравым смыслом и моралью, доверие, какое возможно только при условии искренней, безоговорочной, чистой Любви. (В принципе, именно об этом вещал Летун Шурикам давеча.)
Они играли ещё много песен, ведь как говорил Людвик ван – «Музыка – это откровение более высокое, чем мудрость и философия», – болтали и спорили, пока дверь Настиной квартиры не отворилась, тихонько скрипнув, и на лестницу не вышел Иван Альбертович в кухонной перчатке и переднике.
– Хватит вам, Бременские музыканты, дрынчать уже, дайте люду отдохнуть! Пошли, я вам креветок сварил, пощелкаете, – махнул он им и снова исчез в квартире.
– Сейчас идём, пап, спасибо! – отозвалась Настя и сыграла напоследок «Мурку»; все улыбнулись и начали сворачиваться.
Тихонько, как умеет только молодёжь, когда в доме есть родители, друзья прошли на кухню, затуманенную креветочным духом, Иван Альбертович заканчивал накрывать на стол. Этот небритый мужчина бальзаковского возраста (кто сказал, что только женщины бывают этого самого возраста?!) в тренировочных штанах и несвежей майке смотрел, после расставания со своей женой, – которая, как известно, была тайным агентом КГБ, – на мир, окружающий его, довольно холодно, Иван Альбертович опустился на то самое пресловутое дно, на которое многие опускаются после большого горя или утраты близкого человека, любимого и возведённого в статус Надежды и Опоры по жизни, и даже неважно, что немалую часть в этом не пережитом занимала именно обида, горькая обида на предательство, неважно… в конце концов Иван Альбертович отказался от всего ради Насти, в которой только и видел теперь непонятный этот, никем и никогда не виданный, смысл жизни, правда Настя взрослела с каждым годом, становилась совсем взрослой, всё меньше нуждаясь в опеке отца, что увлекало его всё ниже и ниже, он уже почти совсем не следил за собой, да и за изменяющимся вокруг ежесекундно пространством, он тоже мало наблюдал, замкнувшись где-то в себе, единственно, что волновало его в последнее время всерьёз, – как настоящего коммуниста и комсомольца, всецело некогда зависящего от общественного мнения, впитавшего эту зависимость и мнение в кожу, – так это то, что дочь его до сих пор оставалась незамужней, это буквально свербело в нём и в последнее время даже вводило в панику! но он никогда не заговаривал об этом с Анастасией, не находя в себе силы начать этот разговор; будучи некогда весьма обеспеченным и успешным человеком, теперь Иван Альбертович походил на простого дядьку, разгружающего фуры за пятнадцать тысяч в месяц, на самом деле же Иван Альбертович работал переводчиком в Эрмитаже, но и там он не замечал, как под него уже начали «копать» его коллеги, недовольные его внешним видом и отрешённым взглядом, который так нервирует людей целеустремлённых, как они сами считают, но на самом деле – трусливых и таких же одиноких: этот взгляд напоминает им самим о них самих же, а ведь все они так упорно пытаются позабыть об этом! всё потихоньку рушилось в его жизни, уходило под воду, как когда-то опустилась на дно Невы Атлантида: он этого не замечал или же не придавал этому ровным счётом никакого значения.
– Проходите, садитесь, располагайтесь, да хрустите за обе щеки, пока горячие! – улыбнулся он вошедшим ребятам. – Мужики, пиво будете?
– Не, спасибо, Иван Альбертыч, – отказался Костя.
– Может, винца сухого хотите? У меня есть тут одно почтенное «Шато»…
– Не надо им, Иван Альбертович, они сегодня не заслужили! – буркнула Шурик, обиженно поглядывая на брата и Костю.
– Во как! – усмехнулся Иван Альбертович. – Чего, мужики, провинились? Хе-хе! Давайте, прощения просите!
Все поулыбались, попереглядывались, да принялись за угощенье.
– Как отец-то, Костя, что-то невидно его давно?.. – взглянул на Костю Иван Альбертович, прибираясь на столе.
– Да, лежит… с палочкой ходит… радикулит!
– Эк его прихватило! Уколы-то делает?
– Ага, мамка делает.
– А… ну, хорошо тогда, привет передавай. Ну, ешьте, молодёжь, а я почитаю пойду. Наши-то выиграли сегодня у «Твенте»! Молодцы! 2:0! Широков и Кержаков забили! Не ожидал я! Не ожидал! Молодцы! Ну, ладно, ешьте, а то остынут.
Иван Альбертович удалился в свою комнату, куда рано или поздно уходят все старики, уступая место следующим поколениям. Не очень приятная вещь!.. отчего-то именно сегодня Костя вдруг подметил, что Иван Альбертович-то очень сильно постарел, и отчего-то гадостное ощущение, что всё вдруг изменилось в одночасье и никогда уже не станет прошлым… настоящим, которое вдруг растворилось в неукротимой реке времени, вцепилось в сердце, время куда-то уходило, время уносило всё, что было так дорого, всё, что составляло основу в детстве, которое совсем не признаёт перемен: в памяти отец Насти, как и его, Костин, родной отец оставались такими же молодыми и сильными, весёлыми и отважными коммунистами, которые не боялись ничего, а теперь… теперь эти два старика ходят с палочками и на них уже мало кто обращает внимание; Костя посмотрел на Настю, которая лицом была совершенно не похожа на отца, скорее всего – в мать, и отчего-то ему вдруг стало ужасно жаль подругу, ну, прямо до слёз, и он даже припал щекой к её плечу.
– Что-то вы сегодня, юноша, явно не в себе! – погладила она его голову своей щекой, ловко отчищая креветки. – Что случилось-то, Котяра, может, поделишься с друзьями?
Костя несколько замялся, решаясь – рассказать друзьям про сегодняшнее своё смятение и про странную встречу на набережной или не стоит, встреча эта и не была такой уж странной, но… отчего-то после этого разговора с мальчиком в большом для него клетчатом пальто, после его тоски по матери, которую он потерял, в голове Кости вдруг появились мысли, которых раньше он за собой не замечал: например, вот, родители… они рождают нас, потом долго и упорно работают, чтобы накормить и одеть, чтобы у нас было всё, что мы только захотим, не спят ночами, сидя у наших кроватей, когда мы болеем, они посвящают нам свою жизнь!.. и грустно от того, что редко мы можем отплатить им, даже не пытаемся остановить их старость… а мы ведь можем… просто нужно остановить на миг сумасшедший бег часов и посмотреть им в глаза, сказать слова, которые у каждого из нас птицами рвутся наружу каждое утро, как только мы просыпаемся несколько отчищенные снами и ещё не успевшие вновь засориться бытовыми отходами! и всё! так просто! но редко кто может пойти на это из-за смутной боязни ошибиться, из-за бешенного темпа современной, бестолковой жизни, которая ведёт нас в Никуда, и, казалось бы, вот он – Пресловутый Смысл Жизни, – в детях, в продолжении Жизни, в Любви, но мы теряем всё это за неминуемой беготнёй уже через час после пробуждения, мы тратим отпущенное нам Здесь время совсем ни на то, для чего оное нам отпущено! Совсем ни на то! Совсем.
«Вот и этот слепой старичок в своей смешной шляпе, видно, сошёл с ума из-за того, что мать его бросила! Или это была его дочь?.. От одиночества он свихнулся!» – подвёл итог Костя, но так и не ответил на вопрос Насти, лишь улыбнулся, виновато покачав головой, всё из-за того же смутного страха ошибиться…
И Оба Шурика ели креветки и грустили, глядя на них.
ПЕРВОЕ НЕБО
…Коридор раскрылся синим цветком на белом фоне и неустойчиво задрожал, грозя исчезнуть в ту же секунду. Трое вышли из перемещающего портала и огляделись. Они стояли в Ледяном Царстве, простирающемся вокруг обледенелыми сосульками скал, белым искрящимся лабиринтом, в центре которого вырастала из вершины горы причудливая ледяная башня, наклонённая под сорок пять градусов относительно кристального зеркала замёрзшей реки, навсегда застывшей в стеклянном онемении своими плавными поворотами и некогда шумными и пенными порогами у подножия горы. Река молчала. Молчали горы. И Косая Башня, казалось, была пуста. Неба здесь словно бы не было и что-то мутно-серое заполняло верх пространства, менялось и перетекало, не в состоянии сохранять стабильность и чёткость форм; воздух был морозен, но ветра не было и, вообще, какая-то белёсая омертвелость и неподвижность льда давила на глаза. Коридор задрожал и закрылся за спинами трёх путников, оставив их наедине с Царством Льда. Взгляды их обратились к Башне.
– Косая Башня, Семеричный, странно… верно? – повернулся к человеку один из его спутников, который был огромным зеленокожим монстром с длинными ручищами ниже колен, в которых он держал огромную дубину, клыкастая пасть его недовольно ощерилась, и красные глазки сузились в бойницы подозрения.
Второй спутник названного Семеричным был полной противоположностью первого: это был маленький пушистый розовый зверёк с огромными голубыми глазищами, занимающими почти всю мордочку, обвислые уши, заканчивающиеся голубыми кисточками, укутывали всё его тельце, делая его похожим на пушистый мячик; он повёл тревожно подвижным чёрным носиком, втягивая воздух, и неопределённо пожал плечами под пледом собственных ушей.