Седьмой крест. Рассказы
Шрифт:
— Где же это случилось? Ты все время был здесь?
— Я работал шофером в Касселе, — сказал Георг. И он в нескольких словах спокойно описал, где и как это было, вспомнив рассказ одного из товарищей по заключению.
— Ну, — сказал Редер, — увидишь, Лизель просто обалдеет. — Он нажал кнопку звонка. Еще не смолк пронзительный звон, как последовала настоящая буря — захлопали двери, закричали дети, и он услышал восклицание Лизель: «Вот уж не ожидала!» Перед Георгом завихрились облаком
Первое, что Георг снова услышал, был голос Редера, сердито кричавшего:
— Кофе, слышишь, дай кофе, завари свежего, а не бурду.
Георг приподнялся на диване. С большим трудом пришел он в себя от обморока, в котором было так безопасно, и очутился в кухне Редеров.
— Это со мной еще бывает, — объяснил он, — пустяки. Пусть Лизель не беспокоится насчет кофе.
Георг опустил ноги под кухонный стол. Он уложил забинтованную руку между тарелками на клеенку. Лизель Редер успела стать толстухой, в штанишки пажа она бы уже не влезла. Теплый, слегка грустный взгляд ее карих глаз скользнул по лицу Георга.
— Ладно, — сказала она, — самое разумное, что ты можешь сделать, это поесть. А кофе мы будем пить потом! — Она собрала поужинать. Редер усадил трех старших детей за стол.
— Подожди, Георг, я нарежу тебе кусочками, или ты справишься с вилкой? Не взыщи, у нас каждый день «воскресный» обед — из одного блюда. Хочешь горчицы? А соли? Хорошо поесть и хорошо попить — это укрепляет и душу и тело.
— Какой день сегодня? — спросил Георг.
Редеры засмеялись:
— Четверг.
А ты ведь отдала мне свои сосиски, Лизель, — сказал Георг, который старался освоиться с этим обычным вечером, как осваиваются с величайшей опасностью. Он принялся есть здоровой рукой, Редеры тоже ели. То Лизель, то Пауль время от времени посматривали на него, и он чувствовал, что они ему по-прежнему дороги и что он им тоже остался дорог.
Вдруг он услышал шаги на лестнице, все выше, выше — он насторожился.
— Что ты слушаешь? — спросил Пауль.
Шаги стали удаляться. На клеенке, рядом с его больной рукой, белел круг, должно быть от горячей чашки, Георг взял стакан и надавил им как печатью на побледневший кружок: будь что будет. Пауль, истолковавший это движение по-своему, откупорил бутылку с пивом и налил ему. Они медленно доканчивали ужин.
— Ты опять живешь у родителей? — спросил Пауль.
— Время от времени.
— А с женой вы совсем разошлись?
— С какой женой?
Редеры рассмеялись.
— Да с Элли.
Георг пожал плечами:
— Совсем разошлись.
Он оглянулся кругом. Сколько удивленных глазок! Он сказал:
—
— Разве ты не знаешь, что немецкий народ должен увеличиться вчетверо? — сказал Пауль, смеясь одними глазами. — Ты, видно, не слушаешь, что говорит фюрер.
— Нет, я слушаю. Но он же не сказал, что маленький Пауль Редер из Бокенгейма должен все это сработать один!
— Теперь, правда, уже не так трудно заводить детей, — сказала Лизель.
— А когда же это было трудно?
— Ах, Георг! — воскликнула Лизель. — Ты остришь, как прежде.
— Нет, ты прав, нас дома тоже было пятеро, а вас?
— Фриц, Эрнст, я и Гейни — четверо.
— И ни одной собаке до нас дела не было, — сказала Лизель. — Теперь все-таки видишь какое-то внимание.
Пауль сказал, смеясь одними глазами:
— Ну как же, Лизель получила через дирекцию пожелание счастья от государства.
— Вот и получила, я лично!
— Прикажешь и мне поздравить тебя с великими достижениями?
— Можешь шутить сколько хочешь, но всякие там льготы и прибавка — семь пфеннигов в час — это сразу чувствуется. Налоги нам отменили и вдобавок прислали вот такую стопку чудесных новых пеленок.
— Не иначе, нацистская благотворительность проведала, что трое старшеньких до дыр промочили старые, — сказал Пауль.
— Да не слушай ты его, — сказала Лизель, — знаешь, как у него глазки блестели и как он передо мной распинался, словно жених, когда мы ездили путешествовать этим летом.
— Путешествовать, а куда же?
— В Тюрингию. В Вартбурге побывали, и где Мартин Лютер был, видели, и состязание певцов, и Венерину гору. {6} Это нам было тоже вроде подарка. Никогда в истории не было ничего подобного.
— Никогда, — сказал Георг. Он подумал: такого подлого обмана? Нет, никогда! Он сказал: — А ты, Пауль, как? Доволен?
— Пожаловаться не могу, — отозвался Пауль. — Двести десять в месяц — это на пятнадцать марок больше, чем в двадцать девятом, то есть в самый лучший послевоенный год — да и то я всего только два месяца так получал. А теперь уже не снизят.
— Это и по людям на улице видно, что есть работа, — проговорил Георг. Горло сжали спазмы, сердце ныло.
— Что ты хочешь… война! — заметил Пауль.
Георг сказал:
— Разве это не странное ощущение?
— Какое?
— Да что ты делаешь штуки, от которых люди потом умирать будут?
— Ах, каждому своя судьба! Один потерял, другой вдвое наверстал, — отмахнулся Пауль. — Если еще ломать голову над такими вещами… Молодчина, Лизель, вот это кофе так кофе! Пусть Георг почаще к нам приходит.