Седьмой лимузин
Шрифт:
Все так… но ночами молчание становилось невыносимым, а столик для ужина каждый раз оказывался сервированным словно бы на троих. Да и в постели им казалось, будто они остаются там не вдвоем. Люсинде хотелось только есть и спать; акты нежности, акты любви стали с ее стороны простым выражением покорности. Посреди безумной скачки Гривен внезапно застывал и всматривался ей в лицо. Глаза закрыты так плотно, словно за занавесом век разыгрывается какая-то приватная фантазия; губы повторяют его имя все с большей и большей отрепетированностью, словно уроки сценической речи не прерываются и в постели.
Он поклялся себе расстаться с Люсиндой.
— Господин Гривен?
Он ничего не мог с собой поделать: машинально захлопывал рукопись, чтобы никто, даже случайно, не мог бы в нее — до полного завершения — заглянуть. Юноша-почтальон держал в руке конверт без марки.
— Мужчина оставил это сегодня утром у ворот.
— Что за мужчина?
Юноша пожал плечами: откуда ему было это знать? Он продолжил свой обход, а Гривен вскрыл конверт. Записка, вложенная в него, была написана вечным пером на кремовой бумаге. Он прочитал ее три раза подряд, а затем разразился смехом. Да ведь он как раз искал что-нибудь, способное отвлечь Люсинду от тоски по Элио, хотел заменить один сценарий другим. А тут — карта сама шла ему в руки!
Господин Гривен,
Поздравляю вас с началом новой работы. Убежден, что Отечество будет гордиться вами.
С удовольствием вспоминаю также о нашей случайной встрече. Наш фюрер обрадовался, узнав о ней. Он такой поклонник — и ваш, и фройляйн Краус!
И он сочтет для себя высокой честью, если вы соблаговолите отужинать с ним в эту субботу в „Вахенфельдхаусе“ в Оберзальцберге. Наш фюрер живет скромно, как и подобает подлинному представителю своего народа, но он лично передает вам приглашение погостить у него все выходные.
Если вы доедете по шоссе до Берхтесгадена, то там вам дальнейшую дорогу покажет любой.
Глава двадцать третья
«„Обезумев от любви“. Каково клише, не правда ли? Не знаю, осознаете ли вы, что даже сильные мира сего, самые сильные, вершители его судеб, дергаются, подвешенные за те же ниточки».
К этому письму Гривен то и дело обращался на протяжении всего дня, рассматривая его со всех сторон как буквально, так и метафорически, ища подтекста. К письму не приложено ни адреса, ни телефона, ни личного, ни партийного. Доброму доктору, должно быть, и в голову не могло прийти, что кто-нибудь способен отклонить подобное предложение. И, возможно, в этом отношении он вел себя далеко не так глупо.
Гривен этим вечером едва успел повесить на вешалку пальто, как Люсинда горячо поцеловала его, а затем посмотрела на него в упор.
— Эрих остановит фильм.
На первый взгляд могло бы показаться, будто такая перспектива ее даже радует.
— Разумеется, нет. С чего ты взяла?
Люсинда презрительно рассмеялась, и вот Гривен сгоряча, да еще под воздействием доброй порции виски, выложил ей все из того ящика своей памяти, который он наглухо запер еще в Сан-Себастьяне. Но она не упрекнула его в том, что он не говорил ей о письме, — не упрекнула после того, как он его
— Что ж, мне кажется, не стоит болтать об этом на студии направо и налево. — Люсинда подержала письмо, написанное на роскошной бумаге, двумя кончиками пальцев. — Нацисты с хорошим вкусом. Кто бы мог подумать? Конечно, Рём и все его штурмовики — голубые, но мне говорили, что Гитлеру нравятся хорошенькие женские мордашки.
Гривен почувствовал себя обязанным несколько образумить ее.
— Ты говоришь о человеке, который убил твоего Йозефа.
— Это нечестно! — Челюсть Люсинды задрожала, а затем упрямо напряглась. — Ну, а что ты предложишь? Чтобы мы не ехали? Мы этого самим себе никогда не простим. Раз они нас пригласили, значит, у них есть на то своя причина. Только не делай вид, Карл, будто тебе не интересно! — Она вернула ему письмо, буквально втиснула листок ему в руку. — И кроме того, Йозеф не стал бы возражать. Он всегда говорил, что любое дело надо изучить со всех сторон.
И вот они начали готовиться к поездке, скорее неуверенно; словно бы невзначай складывать вещи, включая черный галстук и бальное платье, в два небольших чемодана. Если бы они решили поехать на поезде, Люсинда наверняка набила бы своими тряпками весь багажный вагон, но, подумалось им, автомобильная поездка пройдет куда незаметней. И в любом случае, Люсинде захотелось впервые опробовать на длинной дистанции подарок, сделанный самой себе ко дню рождения.
Прошлым апрелем Люсинда, чтобы смягчить боль от вступления в период между двадцатью пятью и тридцатью годами, купила машину, вскоре ставшую возбуждающим наибольшие пересуды автомобилем во всем Берлине, — Сороковую модель «Бугатти-кабриолет», канареечно-желтого цвета. Люсинда называла свою машину и старую Двадцать третью модель Гривена «влюбленными птичками», особенно когда они стояли рядышком в подземном гараже их дома.
В мире кино неоднократно прохаживались на ту тему, что на этот раз брачное оперение невесты оказалось более ярким.
Гривен позвонил на студию в пятницу утром, прямо перед отъездом. Прошу прошения, но у Люсинды разболелось горло, и конечно же, ему надо побыть с ней для вящей сохранности сделанных в нее капиталовложений УФА. Но кого он мог этим обмануть? Наверняка — не Эриховых миньонов, которые прогуливались по Курфюрстендамм, когда Сороковая модель ослепительно-желтой стрелой пролетела мимо.
Они разбили весь путь на удобные для себя участки: совершив длинный стремительный бросок, устраивали после него короткий отдых, чтобы не перегревать новый мотор. Сперва — до Дрездена, потом — вдоль заснеженных вершин Богемского леса; срезав угол по чешской территории, они попали в Баварию. Гривен отверг предложение Люсинды время от времени меняться местами. За рулем она выглядела такой счастливой, «Бугатти» так хорошо шел под ее управлением, а кроме того, каждый поворот дороги все окончательней превращал ее в Лили.
К середине дня в субботу они устремились в ту часть Баварии, которая, как набухший аппендикс, впивается в территорию Австрии. Здешние края избрал своей второй родиной тот, к кому они ехали. Нюрнберг… Мюнхен… в Берхтесгаден они прибыли к трем часам. За деревней полукругом высились горы; не признавая межгосударственных границ, они купались в бледно-желтом маслянистом свете. В самой деревне почтовый служащий, к которому Гривен обратился с вопросом о том, как проехать в Вахенфельдхаус, отвечал ему с деланным безразличием: