Седьмой от Адама
Шрифт:
Алкаш оказался прирождённым физиономистом, интерес клиента почувствовал и цену заломил немереную. Сумма была странной, не круглой, но Мазин быстро понял её происхождение: она была эквивалентна ящику водки – двадцати бутылкам. Это была треть мазинской месячной зарплаты. Согласиться на такое означало как минимум недели полторы голодного существования, да и не было с собой таких денег – едва набралась бы и половина, но и уйти отсюда без этой камеры он уже не мог. И Мазин начал торг. Он бился больше часа и взял алкаша измором. Тому уже всё осточертело, он устал, его мучило похмелье, он рвался на улицу, к магазину, где ждали друзья и собутыльники и где с чёрного входа можно было получить долгожданное облегчение. Мазин, почувствовав слабину, усилил напор, и в результате алкаш согласился
Вспомнив о пластинах, Мазин подумал, что, может, сейчас и самое время ими заняться, – так и лежали они в тёмной кладовке на полке, всё руки до них не доходили. А сейчас как раз удобно: и аппаратура вся из ванной ещё не убрана, и химикаты разведены. Он принёс эти три коробки в ванную и при свете красного фонаря стал по очереди их открывать. В первой оказалась непроявленная пластинка. Но проявлять-то её нужно было совершенно иначе, чем современные ему плёнки, и если до того что-то с этой пластинкой ещё можно было сделать, то Мазин, попыхтев над ней минут пятнадцать, загубил её окончательно. Во второй оказалась проявленная, но уже совершенно чёрная пластинка – сто с лишним лет большой срок. А вот из третьей кассеты Мазин, нацепивший для такого случая резиновые медицинские перчатки, подаренные приятелем-хирургом, вытащил маленькую, обрезанную под размер коробки тонкую тетрадку в чёрной бумажной обложке.
Вернувшись в комнату, он застал мышку, ставшую теперь единоличной хозяйкой жилья, за тем, что она выбрасывала из клетки опилки с перемешанным в них помётом на чисто выметенный и протёртый к приходу Маши мазинский паркет.
– Ты что вытворяешь? Уборкой занялась, красноглазая? – завопил возмущённо Мазин. И тут ему – он мог бы поклясться в этом – показалось, что мышка совершенно отчётливо повела два раза мордочкой вверх-вниз, положительно отвечая на его вопрос.
Пришлось смести всю грязь с пола и, пересадив номер первый на время в стеклянную банку, вычистить клетку и насыпать свежих опилок. И уже только после этого заняться тетрадкой. Аккуратно пролистав несколько хрупких пожелтевших страниц, плотно заполненных тщательно выписанными мелкими значками, Михаил Александрович почувствовал, что влезает он всё глубже и глубже в какую-то непонятную историю, где вместо ответов ему подкидывают всё новые загадки. Что это за язык, Мазин, конечно, знал, но читать не умел вообще, да и разговорным ивритом не владел, а из идиша, которым иногда пользовался папа, помнил только несколько ругательств. Кроме иврита (или идиша), в тексте встречались ещё странные значки, не похожие ни на что, а на некоторых страницах были рисунки фотокамер. От них шли стрелки, видимо с пояснениями, написанными тем же неизвестным Мазину алфавитом.
Знакомых, владеющих этим древним языком, у него не было. Последняя из того поколения – двоюродная тётушка – умерла два года тому назад, и единственное известное ему место, где могли перевести этот текст, находилось на Лермонтовском проспекте. Вот туда-то, в Большую хоральную синагогу, он и отправился. Будучи на папину половину евреем, в синагоге Мазин был один раз в жизни, лет десять назад, когда престарелая и горячо любимая тётушка упросила его купить мацу на Пасху. Впрочем, к остальным конфессиям он был также равнодушен. Какое-то время тому назад, поддавшись общей моде, попытался он было прочесть парочку переводных, напечатанных на машинке книжек по восточной философии, йоге и буддизму. С трудом продираясь сквозь кармы, чакры и кундалини, поминутно забывая, что есть что, прочёл треть, остальное пролистал, выбирая
Тощий старичок в кипе, сидевший у входа, не хотел его пускать, но, выслушав сбивчивый рассказ о найденной в семейных архивах тетради на иврите, смилостивился и, выдав ему бумажную кипу – прикрыть намечающуюся мазинскую лысинку, – показал, куда пройти. Раввин оказался высоким, худым и совершенно седым мужчиной с длинной негустой бородой. Выслушав Михаила Александровича, он завёл его в помещение, напоминавшее школьный класс, с рядами скамеек и кафедрой. Сел на ближайшую скамейку и углубился в чтение. Начал читать он почему-то с конца, прочёл две страницы, потом пролистал остальные и вернул тетрадь Мазину. Помолчал, пожевал губами.
– Некоторые из наших мудрецов считают, что никакой текст, написанный на священном языке, уничтожать нельзя. Но я никогда не был с этим согласен и даже написал свои собственные комментарии к Гемаре по этому поводу. Так вот моё мнение, уважаемый Михаил…
– Александрович, – подсказал Мазин.
– Да, Михаил Александрович… Сожгите эти листы, и как можно скорее. Человек, их написавший, был невежей и наглецом. Он пытался заниматься Каббалой – сложнейшим мистическим учением, не дойдя не то что до четвёртой ступени понимания Торы, раньше которой не разрешается к Каббале и приступать, а, судя по всему, не осилив и вторую. Мало того – он ещё и смешивает Каббалу с астрологией, алхимией и, подумать только, с шарлатанскими картами Таро! И вот с помощью такого некошерного винегрета он пытается изготовить какие-то чудесные фотокамеры. Он был или жулик, или сумасшедший, этот ваш родственник, простите уж за резкость.
– Ничего, ничего, – пробормотал Мазин, ошеломлённый напором.
– Сожгите её и забудьте! Шолом, – с этим напутствием раввин показал Мазину, где находится выход.
Он не поехал сразу домой, а пошёл бродить по городу. Март истаивал почерневшими сугробами и липкой моросью, до ледохода на Неве было ещё далеко, но нетерпеливое ожидание тепла уже висело в сыром ленинградском воздухе. Мазин вышел к Фонтанке, по ней дошёл до Невского и оттуда свернул на Литейный. Уже темнело, но в подворотне у «Букиниста» ещё толклись жучки-перекупщики. Мазин отозвал в сторону одного из них, с которым был знаком ещё по своему предыдущему увлечению, – Фиму по кличке Шнобель.
– Слушай, Фима. Самоучитель и словарь иврита достать сможешь?
– Ты что, Мойша? Никак в Израиль собрался уезжать? – заржал тот.
– Да нет, какой Израиль. Кому я там нужен, – привычно отшутился Мазин. – Текст надо один перевести.
– Ну, ты и здесь никому особо не нужен, – подбодрил его Фима, но пообещал поискать.
Когда Мазин, с долгим ожиданием троллейбуса и с двумя пересадками наконец добрался домой в родное Купчино, уже стемнело. Но скамеечка у его подъезда была хорошо освещена фонарём, и в его желтоватом свете Михаил Александрович не мог не узнать сидящего.
6.6
Худощавый, рыжий, аккуратно застёгнутый на все пуговки элегантного короткого пальто и с коротким раскладным зонтом в руке – одним словом, иностранец сидел на изрезанной мальчишками скамейке у входа, и проскочить в подъезд мимо него было никак невозможно. Но дома – а прожив в Ленинграде больше двадцати лет, Мазин искренне считал себя питерцем, – он чувствовал себя гораздо увереннее и смело двинулся вперёд.
– Ну, и что всё это значит? – Мазин решил напасть первым.
– Это означает, уважаемый Михаил Александрович, что нам действительно нужно поговорить. Это очень важно, – с нажимом ответил иностранец, не поднимаясь со скамейки.
– Да не о чем мне с вами разговаривать, – уже достаточно грубо сказал Мазин, направляясь к двери в подъезд.
– Да поймите вы, чёрт возьми, – взвизгнул, теряя невозмутимость, рыжий, – вы в опасности! Вы даже не представляете, в какой опасности вы находитесь! И вы, и я! Да, и я! Я бы не стал гоняться за вами по всей стране – пропади вы пропадом с вашим упрямством, – если бы такая же опасность не угрожала и мне. Только мы вдвоём, объединившись, может быть, сможем её предотвратить!