Съедобная история моей семьи
Шрифт:
Бабушка была человеком верующим – по старинке, по-русски, не задаваясь вопросами, а просто молясь каждый день, за здравие живущих, за упокой ушедших, ежедневно повторяя до 40 имен. В периоды религиозных гонений икона пряталась и вынималась только для молитвы. Все-таки дочь – учительница, сын работает в райисполкоме, невестка – директор школы. На моей памяти икона всегда стояла у ее изголовья, прятаться уже не было нужно. Церкви в Тарусе тогда не было. Центральный собор Петра и Павла, построенный в эпоху Екатерины II, был Дворцом пионеров; Воскресенская церковь XVII века – превращена в склад; слава Богу, что уцелела, сейчас восстановлена, украшает город. Но бабушке было достаточно ее молитв, ее
Пока были силы, бабушка занималась хозяйством – готовила, мыла, возилась с землей. Особых хозяйственных талантов за ней не помню, да они, видимо, не нужны были в ее женской и крестьянской жизни (она так и осталась крестьянкой, хотя и прожила большую часть жизни в городе Тарусе). Вспоминаются ее круглые коврики-половики, которые она плела из старых лоскутков и чулок. Досуг проводила так, как большинство бабушек по всей Руси великой: сидя на лавочке перед домом, неспешно перекидываясь фразами с соседями и внимательным глазом рассматривая проходящих. Выражение лица не менялось, щелочки-глаза, выглядывавшие из-под платка, тоже ничего не выражали, но подмечалось все – кто, где, с кем, как. Вечером результаты наблюдений неспешно излагались родным; меня-то совсем не интересовало, что и с кем, например, делала внучка знакомой старушки, но эта своеобразная «политинформация» явно вызывала интерес у окружающих. Став совсем старенькой (почти до 97 лет в здравом уме и твердой памяти дожила), сидела на лавочке и угощала соседских детей конфетками, которые на всякий случай носила в кармане, – суета окружающего мира перестала интересовать ее.
У бабушки был своеобразный говор, она употребляла много просторечных слов: «потрусить» вместо «посолить», «побластилось» вместо «показалось», «дюже» вместо «слишком», «очень», «поворот» у нее был «повертка». Свободно обращалась с буквой «в» – «улица» у нее была «вулица», «умник» – «вумник», а вот «вкусно» звучало как «укусно», а «внучик» как «унучик». Могу представить себе реакцию моей мамы-москвички, аспирантки университета, когда ее вернувшаяся из Тарусы и только начавшая говорить дочь выдавала что-то вроде: «Я вышла вонки» (гулять) или «Глянь-ка! вона птушка мне побластилась».
Высшей бабушкиной похвалой человеку было определение – «сурьезный»; когда сердилась, протяжно говорила: «Какая ты интересная!» или «он такой интересный!». Злых, ругачих слов, особенно упоминающих некие злые силы, не говорила никогда.
Речь свою бабушка пересыпала поговорками и прибаутками. Когда родился мой младший брат, выбор его имени стал труднейшей задачей из-за того, что бабушка в это время гостила у нас дома (а точнее, была выписана сидеть со мной и помогать по хозяйству в трудный для семьи период). На каждое имя у нее тут же, невзначай (произносилось это всегда тихо и в сторону), находилась присказка. «Антон – голова комком», «Филипп – к попе прилип», и так по каждому имени. Родители злились, призывали друг друга не обращать внимание на глупости, но поневоле попадали под магию слова. В конце концов «Андрей – ходи бодрей!» показалось наиболее нейтральным, и Андрюше позволили стать Андрюшей.
Свои рассказы бабушка начинала знаменитым зачином: «У нас у Тарусе такой случай был…» Далее следовали истории, подчас непредставимые, доставлявшие ей большое удовольствие. Например, про мужика, который домой три дня не приходил. Жена плакала, думала, что погиб. А он пришел, ободранный, вялый и рассказал, что его встретили в поле странные люди (чаще всего в рассказе они были «американы» или «мириканцы», бабушка не доверяла всем иностранцам вообще), силой открыли рот и влили в него какую-то неизвестную жидкость. И он вроде после этого проснулся на чужом сеновале и с головной болью. Не знаю, правда ли моя смышленая бабушка верила этим историям,
Имела бабушка твердые, усвоенные с молодости, представления о многих вещах. Нам они порой казались нелепыми, хотя я понимаю теперь, что были вполне здравыми. Так, бабушка очень боялась грозы. Когда начинал грохотать гром, она гасила свет по всей квартире, на розетки вешала резиновые галоши от валенок и тихо-тихо сидела на своей кровати. Мы, дети, умудренные школьным образованием, рассказывали ей, как действует громоотвод, и требовали включить свет. Но это ее совершенно не убеждало, и грозы мы просиживали в темноте вместе с ней, в конце концов тоже пугаясь всполохов молнии.
Некоторые вещи начинаешь понимать только со временем. Так, недавно в историко-географической литературе я прочитала, что Ельнинский район был знаменит шаровыми молниями, которые ученые специально приезжали изучать в эти места. Во время грозы их бывало великое множество. Бабушка развешивала галоши на розетки именно потому, что боялась, как она говорила, что оттуда выскочит молния. Может, и не зря. Хотя в Тарусе шаровые молнии не водились.
От поноса и дизентерии бабушка советовала есть соленые огурцы, считая их лучшим средством в этом случае.
Писала она большими квадратными буквами, с многочисленными ошибками, читала по складам. Была, что называется, малограмотной. Удивительно, но это нисколько не снижало ее авторитет, она была хозяйкой в своей семье и пользовалась неизменным всеобщим почтением, в том числе и среди нас, внуков.
Сохранившиеся ее письма к младшему сыну, моему папе, студенту, а потом аспиранту и преподавателю Московского университета, гордости всей семьи, свидетельствуют о бедности и о любви. Денег не было, выкраивали копейки, посылали в Москву; иногда это не удавалось и сразу летело огорченное письмо с просьбой потерпеть и, главное, поберечь себя. Папа же не всегда мог навестить родных в Тарусе – один раз не оказалось денег даже на дорогу, в другой раз помешала холодная погода и отсутствие теплых ботинок и пальто. Помимо этого, в Тарусе, даже при наличии денег, были большие проблемы с продуктами. В 1950-е и в 1960-е годы родные просят привезти самые элементарные вещи из столицы. И все-таки любви в них больше, чем бедности. Робкие просьбы о покупках неизменно сопровождаются уверениями в том, что главное, чтобы приехал, не сможет купить – ничего страшного
Разбирать письма трудно, временами почерк становится совсем нечитаемым, в конце часто следуют приписки, что писала без очков (т. к. «Шура взял и не вернул»), плохие чернила размыты, карандаш стерся. И все-таки некий дух эпохи, семейную атмосферу они воссоздают.
Вот отрывки из них с сохранением подлинной орфографии и пунктуации. Интересно употребление предлога «в» вместо «у» («в меня» – «у меня»), так же как и в устной речи. И твердого знака в конце многих слов. Он был отменен реформой 1918 года, а бабушка все еще его ставит во многих местах в середине 1950-х, так, как ее учили в детстве и юности. Скорее всего, до папиного отъезда в Москву писем в таком количестве она никому не писала, только старшим сыновьям на фронт, но вряд ли они были многочисленными из оккупированной большую часть времени Покровки.
Все письма начинаются приветственным зачином, в котором уже много любви и сердца: «Здравстуй дорогой сынокъ валичька посылаю я тебе свой искренний и сердечный приветъ отъ своего материнского сердца и желаю тебе в новом году быть същастливымъ бодрымъ и красивымъ и ниболеть никогда никогда» (9 января 1956 года). Позже, по мере того как растет семья сына, в приветствии непременно упоминаются все – жена Света, дочь Анечка, сынок Андрюшенька, наконец, дочка Машенька, каждому шлется свой особый привет и пожелание.