Седое золото
Шрифт:
Славный такой кустарник, главное, что высокий, до полутора метров бывает, прятаться в таком — одно удовольствие.
А здесь? Карликовые берёзки, такие же осинки, хилые ёлочки. Причём высотой всё это — сантиметров тридцать-сорок, не больше. Поэтому ползти приходилось не то что по-пластунски — по-змеиному, ужом натуральным вертеться.
Поднимешь голову или какую-нибудь другую полезную часть тела — вмиг засекут.
Хорошо ещё если просто «засекут», так ведь, сгоряча, и отстрелить чего
Он полз уже часов пятнадцать: вниз по склону сопки, слизывая время от времени капельки воды с листьев и цветков морошки. Вода была сладковатой, с лёгким привкусом мёда.
Рядом, в широкой ложбине, начиналось обширное болото, покрытое относительно высоким сосняком, там спрятаться можно было уже по-настоящему. Спрятаться, отсидеться, поразмыслить над случившимся.
Вот и край куруманника, до спасительного леска оставалось всего метров двести — двести пятьдесят.
Ник осторожно приподнял голову над кустами.
Визуально всё было спокойно, солнышко скупо освещало каменистое плато, вокруг — ни души. Вот только те большие, густо поросшие рыжим мхом валуны, беспорядочно разбросанные в отдалении, внушали некоторое опасение. С одной стороны, далековато до них, метров четыреста будет, а с другой, именно там снайпера опытного, с нарезным карабином, он сам и расположил бы.
Полежал Ник в берёзках-осинках ещё минут десять, да и припустил по нагорью короткими зигзагами — где наша не пропадала?
Метров двадцать и пробежал всего — выстрел щёлкнул сухо и как-то очень уж печально.
Правое плечо тут же занемело.
Больно-то как! А главное, обидно — так лохануться: всё вдаль смотрел, камушки всякие, мхом поросшие, осматривая тщательно, а дозорный, видимо, в куруманнике и засел, совсем где-то рядом. Ник упал на левый бок, пытаясь сорвать винчестер с раненого плеча, — не получилось. В сторону перекатился, нож выхватил из ножен: поздно, припечатало по затылку чем-то тяжёлым, дальше — темнота, круги фиолетовые заплясали неистово…
Сознание вернулось как-то сразу — внезапно и прочно.
Но Ник не спешил сразу открывать глаза, решил для начала прислушаться к ощущениям организма. Правая сторона тела не ощущалась совсем, будто и не было её никогда, шевелились пальцы левой руки — уже хорошо.
Пахло тундровым разнотравьем, родниковой водой и, как это ни странно, аптекой. То ли йодом, то ли мазью Вишневского, сразу не разобрать.
— Спокойно лежи, друг, — протяжно произнёс кто-то, пока невидимый. Голос, похоже, принадлежал подростку. — Всё хорошо. Живым будешь. Рана простая у тебя. После порошка голубой травы быстро заживёт. За три дня. Не сомневайся.
Ладно, поверим. Ник открыл глаза. Оказалось, что он голый по пояс, правое плечо туго перевязано плотной белой тканью, ноги
Ну, и кто же здесь такой хваткий?
Господи, Отец мой небесный, стыдно-то как!
Напротив него, метрах в пяти, сидела на корточках чукчанка, зажав между худенькими коленями какое-то древнее ружьишко.
Молоденькая совсем, лет двадцать, хотя у чукчей этот возраст считается уже весьма почётным — как у русских сороковник.
Симпатичная даже: пикантный разрез глаз, чувственные губы, фигурка гибкая, точёная. Во всем облике сила звериная ощущается, грация дикая.
Про такую Саня Бушков обязательно бы что-нибудь эдакое выдал: "Прекрасная охотница, восхитительная в своей дикости, чувственная и опасная…"
Ладно, Санёк далековато нынче, не докричишься, не дозовешься. Если правильно формулировать и в корень вещей зрить, то он и не родился ещё вовсе…
Девчонка невозмутимо смотрела на Ника своими чёрными глазами и молчала.
"Да без вопросов, мы ребята тоже неразговорчивые, в молчанку играть не впервой", — подумал Ник, стараясь сохранять на лице маску невозмутимости и полного покоя.
После нескольких минут тишины девушка всё же спросила, указав на Ника тоненьким указательным пальчиком:
— Как зовут того, кто живёт на твоём плече?
Хороший вопрос. Ник сразу понял, что это она про татуировку спрашивает.
Только вот какое плечо имелось в виду?
На левом у него Че Гевара изображён: славный такой, светло-зелёненький, в лихо заломленном берете, с «калашом» в руках. Лет двенадцать уже той татуировке.
А на правом плече — свежая совсем, нанесённая в канун Нового Года.
Нового — тысяча девятьсот тридцать восьмого, в соответствии с модой нынешней.
Это Сизый посоветовал, мол, не стоит выделяться из общей массы, ближе к народным чаяниям надо быть! Сам и наколол, ясен пень.
Чукчанка оказалась сообразительной, сразу просекла те его сомнения и любезно уточнила:
— Того, кто на забинтованном живёт.
— Его зовут, — ответил Ник, стараясь говорить неторопливо и внятно, — Иосиф Виссарионович Сталин.
— Правильно, — неожиданная собеседница кивнула головой. Мимолётно улыбнулась даже.
Ещё помолчали.
— А на другом?
— Того что на другом — Эрнесто Че Гевара.
— Симпатичный какой, — заявила девица, пристально глядя в глаза Нику. — Только мне это всё равно — как их зовут. Те, в пятнистой одежде. Они по-русски плохо говорят. Хуже чукчей. Они обещали за тебя — чай, табак, спирт. Но ты мне нравишься. Покрасивше этого зелёного будешь. Понимаешь? — улыбнулась лукаво и медленно, с намёком, провела ладошкой по своей коленке.