Седое золото
Шрифт:
— Это, наверное, та, что неделю назад сбежала из лагеря. Про неё Эйвэ рассказывал в Певеке, — предположил Ник.
Сизый только головою уважительно покачал:
— Ну, сильна, бикса белобрысая! Песца где-то надыбала, искусала всего, ну — сильна! А ещё говорят, что бабы, мол, слабый пол! Такой попадись только, ноги унести не успеешь, кикоз в жилу!
За руки, за ноги — оттащил девицу в избушку, уложили на койку. Лёха ей в рот спирта разбавленного плеснул.
Закашлялась, расплевалась во все стороны, но пришла в себя.
— Где это я? А впрочем, неважно. Мне Олега надо обязательно найти! Он рядом где-то, на перевале, люди мне говорили… — Достала из-под своей робы мятую тетрадку, протянула Сизому. — Здесь рассказ одного испанца переписан. Правда там всё, в этом рассказе. Ребята, если Олежку найдёте, покажите ему эту тетрадь. И у нас с ним так должно всё закончиться, ведь начиналось-то всё, как и там — одинаково. Найдите его, умоляю! Я специально в певекскую зону попала, чтобы его найти. Потом к нему сбежала. Вот, совсем чуть-чуть не дошла…
Опять сознание потеряла: голова из стороны в сторону замоталась, глаза закатились, пот выступил на лбу. Ник положил ладонь на её лоб: жар нешуточный — градусов так тридцать девять — сорок.
Лёха достал из вещмешка просроченную микстуру от высокой температуры, растолок в ложке три горошины, капнул спирта, разведённого кипятком.
— Давай-ка, Ник, возьми другую ложку, зубы ей разожми! Правую руку её прижми коленом, да и левую крепче держи, расплескает ведь всё, шалава беспутная!
Лекарство больной скормили успешно, промучившись всего минут пять.
Блондиночка на удивление быстро успокоилась, перестала головой мотать, даже начала улыбаться во сне, гримасы строить умилительные.
Полистал Сизый тетрадь. И так повертел, и эдак, признался смущённо:
— Ты не думай, командир, что я читать не умею. Ещё как умею! Медленно только очень. А тут ещё и почерк говенный, ничего не могу разобрать. Ты уж, это — прочитай вслух, глядишь, и прояснится чего.
Забрал у него Ник тетрадку: врёт всё Сизый, идеальный у девицы почерк, каллиграфический прямо.
— Итак, начнём, — прокашлялся. — Рассказ называется "Лузеру — саечка". Автор — Андрес Буэнвентура. Незнакомый какой-то автор. Слушай, — начал читать громко, с выражением:
"Джон стоял на краю гигантской скалы, гордо нависающей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей горной страны Северной Америки.
Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг.
Всё это завораживало до безумия.
Глаза юноши наполнились слезами, красиво очерченный рот приоткрылся…
— Лузеру — саечка! — раздался звонкий голос.
Горячие девичьи пальчики резко, но одновременно нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы молодого человека громко цокнули — верхние о нижние.
Через секунду-другую раздался громкий смех.
Горное эхо нежно разделило этот смех на части, многократно умножило, превращая его в многооктавное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое неистовой подпевкой миллионов серебряных крошечных колокольчиков.
Джон вовсе и не обиделся: это всего лишь Бекки — веселится, как всегда.
Как можно обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце каштановые волосы, ну, и всё остальное — вы понимаете, надеюсь?
Тем более что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит вполне недвусмысленное предложение — в присутствии уважаемых свидетелей, — на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным, жарким поцелуем. Что же вам ещё, непонятливые наши?
На следующее утро Джон бодро шагал в сторону железнодорожной станции. Необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя. Разве я вам до сих пор не сказал, что Джон Тревол работал помощником кузнеца, а сама кузница квартировала в славном городишке Вест-Хем?
Утро выдалось славное, солнечное. В кроне деревьев цокали белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к станции пересекал бодрый ручей, в котором так же бодро плескалась крупная форель.
Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью, — через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, опущенном в тот же ручей.
— На обратном пути заберу, чтоб свежими были, — решил наш герой.
А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм — а вот он, поезд, отходит уже.
С холма — вся станция как на ладони. Вон Хромой Хэнк тащит клетку с гусями, вон миссис Нэддинг племяшку, с поезда встреченную, ведёт за руку.
А это кто?
Господи Всемогущий, да это же Бекки: идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, взволнованно щебечет о чём-то.
Святые Угодники, да она же его в щёку целует!
Здесь вот шторка у Джона и упала.
Поскрипел он зубами на Холме немного — часик-другой.
Потом на станцию отправился. Нарезался там отважно кукурузным контрабандным виски, до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.
Поезду то что, постоял на станции минут двадцать, попыхтел недовольно и умчал нового пассажира куда-то в безумную даль.