Сегодня - позавчера 3
Шрифт:
– Ложись!
– заорал я, опуская стереотрубу. Рядом присели мои соратники.
Быстрая серия разрывов рядом с моим НП и орудие ПТО заткнулось.
– Метко стреляют, гады, - выругался я, выглядывая. Поднятая взрывами пыль на огневой позиции "прощай родины" оседала, показывая перевёрнутое орудие без колеса и тела расчёта.
Я толкнул Гавра, кивнув подбородком на огневую:
– Пошли бойцов проверить - есть ли живые?
Он решил - сам, с двумя егерями, перебежками метнулись на позицию пушкарей. Вижу - есть живые. Бойцы стали возиться - перевязывают,
Немецкие танки и САУ подошли на 100-200 метров и ближе не пошли, стали вести огонь с места, изредка передвигаясь. Пехота немцев под прикрытием их огня, подтянулись к ним, залегли.
– Приготовиться! Приготовить гранаты!
– закричал я, щёлкая затвором.
– Ориентир..., поправка..., осколочным, залпом...
– кричал в трубку Кактус.
Со стороны немцев истерично завизжали свистки. Чудно - свистки!
Немцы поднялись и цепями побежали на нас.
– Огонь!
– закричал Кактус.
– Ложись!
– закричал я.
Жахнуло, так жахнуло! У меня аж в глазах зарябило.
– Чем ты?
– проорал я на ухо Кактуса, опять сплёвывая попавший в рот песок.
– Стошестидесятые!
– проорал он мне в ухо.
Я покрутил пальцем у его виска, он довольно оскалил грязное лицо. Торжество в глазах.
Охренел совсем! Миномет, а тем более такого калибра - оружие подавления, площадного воздействия. Очень неточное. Особенно на такой дистанции - из-за реки. А до немцев от нас было метров 100. Одна из мин вполне могла лечь прямо в наш НП. Нас бы всех собрали в одну лопату.
Я выглянул - двор скотобойни!
– Огонь!
– заорал я, сам выставил автомат на бруствер, стал отлавливать в прицел уцелевших немцев, стреляя короткими очередями по 2-3 патрона.
Расстреляв патроны, рухнул на дно окопа, извлёк пустой магазин, сунул его в карман разгрузки, достал другой, перевернул его, постучал им по своей каске, выбивая песок, если он там был, вставил магазин в магазиноприёмник, передёрнул затвор. Всё это время смотрел, как Гавр, матерясь, перевязывал колено прямо поверх штанов. Он не был ранен - распорол ногу, когда на коленях бежал по дну окопа, наступил коленом на острый осколок, что неудачно оказался у него под ногой.
– Чё там?
– спросил я его.
– Прицел цел, орудие - в порядке. Колесо только оторвало.
– У тебя?
– Ерунда! Обидно только!
– Громозека! За мной!
– я вскочил, Гавр и Громозека - тоже. Рванули по окопу к огневой ПТО.
И тут я почувствовал что-то. Что-то было не так. Что-то нехорошее почувствовал. Сходное чувство у меня было тогда, прошлой осенью, когда немец уже целиться мне в сердце, а я, раскоряченный после того, как спрыгнул с танка, с пустыми руками. Чувство острой опасности. Смертельной. И такое же чувство у меня было, когда Кум, ментяра, собирался застрелить меня в спину.
– Атас!
– заорал я, развернулся, кинулся на своих спутников сбивая их обоих с ног.
Так в кучу и рухнули. Взорвалось прямо в голове. Наверное, я вырубился на время. Очнулся от того, что кто-то меня толкает в пах. Да больно-то как! Попытался встать, не получается. Будто на меня сверху навалили чего-то. Поднатужился, будто силовую тягу выполняю, пошло дело! Потом легче, легче, а потом кто-то меня схватил за спиной ремень разгрузки и выдернул, отбросил, перевернул, на лицо полилась вода. Я смог открыть глаза.
Блин, нас взрывом засыпало! Бойцы-комсомольцы теперь тащили из земли и деревянной щепы Громозеку и своего командира. Я достал флягу, но она оказалась подозрительно лёгкой. Потому что была дырявая, смятая и пустая. А на корме у меня? Точно, вода!
– с облегчением понял я. Быть раненым в корму - позор-то! А я-то думал, что ранен недостойно - мокро на филейной части, решил, что - кровь, а боли - пока не чувствую. Бывает так - о том, что ранен узнаёшь не от боли, а от мокрости крови на коже.
Оба погребённых заживо были живы и даже целы. Только, так же как и я - оглушены.
– Целы?
– спросил я.
Они закивали головами с ошалевшими глазами.
– Пошли дальше!
А вот и причина нашего погребения - огромная воронка. И, если бы я не остановил себя и моих соратников - прямо нам на голову бы и упал снаряд. А что самое обидное - наш это был снаряд. Выпущенный красноармейцами из советской корпусной пушки. Такой вот "дружественный" огонь. Недолёт, называется.
Ладно, не до рефлексии. Добрались до огневой. Двое бойцов, что нас откапывали, помогли установить потерявшее колёса орудие на пустые снарядные ящики, выровняли пушку, грубо навели на Штуг, стоящий перед нами вполоборота, и лупящий куда-то левее нас.
Так, у нас неплохие шансы пострелять - позиция считается подавленной, нас просто не выслеживают. Нет к нам такого пристального внимания, как в начале боя. Тут кругом всё сверкает, клубы дыма, пыль стоит. Есть возможность пострелять не привлекая пристального внимания. Вот и расчёту "Прощай, Родина!" надо было дождаться такого же момента.
Я протёр платочком оптику, приник к прицелу, стал наводить на Штуга. Лязгнул затвор, Громозека хлопнул меня по каске, вызывая вспышку боли в голове, я лягнул его ногой, не оборачиваясь. Попал во что-то мягкое. И дёрнул за спуск.
Не попал. Так-так-так! Сорокопятка - очень точная пушка. На такой дистанции можно мух отстреливать. Но, я - не попал. Значит, что? Прицел - сбит. Не у меня же! У пушки, конечно. Я же - мегаснайпер-ас 80 уровня. Это пушка виновата, мамой клянусь!
– Трассер!
– закричал я.
Лязгнул затвор. Громозека в этот раз хлопнул меня ладонью по каблуку ботинка. Навёл на передний каток. Выстрел. Мимо! Но, в этот раз я увидел - куда ушёл снаряд. Внёс поправку. Трассер ударил в броню Штуга, высекая вспышку и искры, как электросварка, и свечкой ушёл вбок.