Секрет бабочки
Шрифт:
Теперь первые римские часы надо поставить на то место, где стояли длинные красные часы из Миннесоты с солнечным диском, и каждая клеточка моего тела это знает, каждый атом, и я должна это поправить — немедленно. Как же я не видела этого раньше? Почему расставляла неправильно? Я исправляю ошибку. Потом я снимаю со стены часы с кукушкой, приобретенные на кливлендском блошином рынке, чтобы стереть с них пыль. Трижды протираю их и возвращаю на стену.
Шесть секунд — вдох, шесть — выдох. Я не допускаю ошибки. Все делаю правильно. Моему желудку приятно, когда что-то делается правильно. И моим рукам тоже.
Я
Я слышала выстрел. Я убежала. Мог убийца видеть меня? Мог опознать? Должно быть, увидел меня, незаметно последовал за мной. И теперь предупреждает меня. Нет — угрожает мне. Я подхожу к окну и оглядываю улицу внизу: тот, кто это сделал, может отираться неподалеку, наблюдать за домом, наблюдать за мной.
Небо затягивают облака. Может, пойдет дождь и смоет кошачью кровь — смоет все.
Бум! Гром, бьющий из сыплющего дождем неба. Меня трясет. Я оглядываю припаркованные автомобили, и высокие деревья, и уличные фонари, которые как раз загораются. Убийца Сапфир может быть где угодно.
Я сую руку в карман, где лежит статуэтка-бабочка, и плотно сжимаю ее в кулаке. Что-то горячее поднимается к горлу, когда до меня доходит, в каком я теперь положении: я должна найти его до того, как он найдет меня.
Если не найду — стану его следующей жертвой.
Я остаюсь наверху, что-то передвигаю, переставляю, пока солнце не исчезает за деревьями. В комнате темнеет. Я передвигаю итальянские стеклянные медальоны на второй полке над моим письменным столом, один за другим, когда слышу, как со стоном открываются и закрываются гаражные ворота. Потом щелкает замок двери черного хода, она открывается и закрывается. Брифкейс отца ставится на пол. К этому времени, когда все медальоны на новых местах и расстояние между соседними — ровно три дюйма, из кухни доносятся новые звуки, новые запахи: постукивание, громыхание, что-то жарится и варится. То ли мне это снится, то ли эти запахи идут из кухни соседского дома. Я не могу поверить, чтобы такую вкуснятину готовили на нашей кухне. Мои родители не готовят — ни разу не готовили после смерти Орена. Ужин у нас — блюда на вынос из какого-нибудь ресторана или холодные сэндвичи. Мама практически ничего не ест, а папа не приходит домой раньше десяти. Наверное, я галлюцинирую.
Я позволяю хорошим запахам воображаемого обеда окутывать меня, успокаивать, когда память подбрасывает слова Флинта, произнесенные тихим мягким голосом: «Если ты не клиент и не несешь коктейль, разговаривать им с тобой неинтересно». Я уверена, он просто хотел закрыть тему после того, как я спросила его о «Десятом номере», но тут я осознаю, садясь на кровати и отбрасывая плед с вытканными на нем дроздами — меня это просто осеняет, — а вдруг такое возможно? Флинт утверждает, что способ есть только один, но это означает, что я все-таки могу их разговорить.
Получается, надо только принести коктейль.
Я бегу вниз,
Прежде чем добраться до ванной, я вижу, что на кухне горит свет и мой отец стоит у плиты, в майке, обтягивающей широкую спину и шелковых черных домашних штанах. Так что обед не воображаемый.
— Линд? Это ты? — зовет он, определенно надеясь, что это моя мама; надеясь, что обед, который он готовит, хотя бы на несколько минут вытащит ее из глубокой, черной дыры.
— Нет, папа. Это я.
Пауза.
— Ло?
«А кто еще может это быть?» — думаю я, но не говорю.
— Да. Ло.
— Обед будет готов через минуту.
У меня рвется сердце, когда я вижу отца, хлопочущего на кухне в майке, вижу ножи и овощи на столешнице (все разложено неправильно, цвета перепутаны), наблюдаю, как он вытирает бледные руки о полотенце с одуванчиками, висящее над духовкой, которое мама обычно доставала и вешала на Пасху. Раньше он готовил нам вкусные, изысканные блюда каждую пятницу. Мы все надевали парадную одежду и садились к кухонному столу, будто в модном ресторане, и мама с папой разрешали мне и Орену выпить по глоточку вина, как принято в европейских семьях. И теперь я начинаю верить, что все у нас вновь может наладиться. Хотя бы на вечер. Может, и мама спустится вниз. Может, после обеда мы разожжем камин, и я все им расскажу. А потом они все обернут к лучшему, как и положено родителям.
— Я… честно говоря, я не голодна, — и это чистая правда.
Он поворачивается ко мне, лицо убитое.
— Я приготовил лингуини с песто. Ты любишь песто, правда?
Если на то пошло, соус песто я ненавижу. Не из-за вкуса — из-за консистенции. Он налипает на язык, как зеленый песок. Но я заставляю себя улыбнуться.
— Песто звучит неплохо.
— Присядь, цыпленок, — он указывает на стол. На нем уже лежат три подстилки-салфетки под тарелки, словно он по-прежнему надеется, что мама спустится вниз. Стула Орена нет. Вероятно, папа в какой-то момент забрал его и унес в подвал, чтобы мы не смотрели на него, всякий раз вспоминая, почему он пустует.
Я сажусь, а отец ставит передо мной тарелку с тонкой лапшой, залитой песто, и зеленым горошком. Потом наполняет свою тарелку. Зеленое. Все зеленое на белом фоне. Третью тарелку с едой он ставит на дальний конец стола, кладет вилки и ножи.
— Как сегодня поучилась? — спрашивает он, занимая свое место.
— Отлично, — отвечаю я. Какое-то время мы сидим в молчании, потом он начинает есть. Я таращусь. Похоже, забыла, как выглядит ужинающий отец.
Наконец он нарушает молчание.