Шрифт:
Исповедь тишины и одиночества
It's my heart crying
It's my heart flying
It's my heart trying
To set me free
~Noa, “My Heart Calling”1
Пролог
Когда-то, давным-давно, жил на свете скульптор. Он избегал людей и всё время проводил
Глава 1 – Moesta et errabunda
Why am I always talkin' like, "LET IT END, LET IT END"?
It's the only way to defend yourself!
It looks to me like you're gonna pretend and do what God said.
~SiM, Let it end
Приезжайте в Северную Цифею! Военные действия закончились пятьдесят лет назад, и мирные дроу теперь строят новые дома; длинные очереди к пунктам раздачи сменили торговые лавки, и ночью на улицах почти всегда тихо и безопасно. Поэтому приезжайте в Северную Цифею. Там, пересёкши привокзальную площадь по направлению север-восток, вы можете запрыгнуть в переполненный вагон конки по четвёртой линии, которая доставит вас из центра столицы к тихим окраинам. Вы увидите грязно-бежевое здание станционной службы и наверняка споткнётесь о раскрошившийся бордюр, тщетно пытающийся защитить мостовую от сора и пыли. Поверните направо, пройдите вдоль скособоченных магазинчиков до табачной лавки под красной вывеской – прямо за нею протоптана расторопными обывателями дорожка вглубь жилых кварталов. Есть что-то особенное в облике этих постаревших, напоминающих большие картонные коробки, домов; какой-то запах бедности и жареной картошки с луком, дыма дешёвых сигарет и ещё чего-то, ассоциирующегося с криками шумной ребятни и уродливыми пятнами краски на стенах подъездов. Идите не останавливаясь, тридцать или даже сорок минут, и там, в глубине сонных дворов, обсаженных старыми тополями, раскидистыми кустами сирени, а иногда душистой липой, клёном или рябиной, вы найдёте окно, которое не гаснет до самого утра. Здесь живёт дроу-студентка, одна из многих школяров, которые до сих пор читают при свече, чтобы сэкономить на починку сапог, и считают сдачу, покупая буханку хлеба. Днём она ходит на медицинские курсы, а вечером заучивает лекции за продуктовым прилавком, подавая спешащим домохозяйкам и медлительным старикам килограммы картофеля, пакеты с мукой, подсолнечное масло или побитые осенние яблоки. Сколько их, таких, как она, обитает в Северной Цифее, и как похожи их судьбы!
Когда-то эта часть города была знаменита токарным мастерством, в честь чего в парке был даже воздвигнут монумент в виде резчика, изукрашивающего замысловатым узором огромную плиту, однако разобщение Единого царства дроу, и в конечном счёте его распад на крошечное Царство, в центре которого осталась столица, и Горную республику, сохранившую за собой большую часть территории и ресурсов, привёл первое к упадку торговли. За какие-то семьдесят лет некогда цветущий и известный район пришёл в запустение, и сегодня редко кто из подрастающего поколения вспоминал, в каком исторически памятном месте он жил. Всем был нужен новый день, а не безвозвратно канувшее в бездну прошлое.
В сердце Кирсты тоже не было места возвышенно-трепетному чувству, когда она видела гранитный силуэт мужчины, склонившегося над работой. Этот пригород был омерзителен ей – со всеми блёклыми, однообразными домами, вытоптанными до грязи тротуарами, на которых среди пыли и мусора ютились невзрачные деревца и которые во время дождей превращались в болото, с его вонючей (из-за распложенной рядом канализации, в которую продавцы сливали рыбные помои) дорогой к станции конки, вдоль которой толпились приземистые магазинчики, торгующие сомнительного качества магическими медальонами, безвкусной одеждой и какой-то подозрительной едой, со скудными детскими площадками и чахлым островком зелени, зажатым между зданиями и называющимся городским парком. И поэтому Кирста убегала. Не беря ничего, разрывая на мелкие кусочки листы прошлого – чтобы наконец родиться заново.
* * *
Кирсте не повезло ещё с самого рождения, потому что её мать была шлюхой. Не в прямом смысле этого слова – в обычной жизни мать была заместителем главного врача в Центральной больнице – но про себя Кирста думала именно так. Кроме того, мать происходила из потомственной семьи резчиков по дереву; средняя из троих детей, она родилась через пару лет после окончания гражданской войны. От отца она унаследовала склонность к резким выражениям и упорство, а от матери – прагматичность и деятельность духа. Суровые годы беспорядков и разрухи закалили в ней эти качества; она относилась к персоналу своей больницы, как к прислуге, не брезговала мелким взяточничеством и не стеснялась при надобности устраивать громкие выволочки подчинённым – зато прекрасно вела документацию, отслеживая любые неувязки с законом, а потому администрация была ею довольна. Её мощная, дородная фигура ещё издалека начинала нависать над вами, угрожая подмять под себя и так и оставить раскатанным в блин по полу. Отец Кирсты, в противоположность жене, был тихий, мягкий дроу и работал в той же больнице хирургом. Коллеги не могли сказать о нём как ничего плохого, так и хорошего, но ценили за готовность в любой момент подменить товарища и миролюбивый нрав. Его отец был редактором газеты, мать – переводчица на дому, и жили они вначале на самой окраине Республики, откуда голод и желание лучшей доли выгнали однажды юношу в столицу, где он и встретил свою любовь.
Никто не мог сказать об этой семье плохого; это была обыкновенная, умеренная семья с обыкновенной долей ссор и шуток за обедом. Мать, чтобы зарабатывать (особенно вначале, когда жизнь была тяжелее, а денег меньше), с младенчества оставляла Кирсту под присмотром соседской бабки – безобидной, уже выжившей из ума старушенции, какие только и оставались сидеть в то время дома. Бабка умела только лузгать семечки и вязать носки, поэтому Кирста довольно рано научилась самостоятельности вроде надевания ботинок, изыскивания пропитания и самозанятости. Днём она листала книги или складывала бумажные фигурки из старых газет (а если везло, из плотной продуктовой бумаги), а в семь вечера бабка уходила к себе, и Кирста во дворе дожидалась родителей. Иногда они приходили вместе – отец бежал готовить, мать рыскала по магазинам в поисках продуктов и появлялась прямо к ужину; после этого она уходила к себе в комнату отдыхать, запрещая дочке беспокоить её, и, если отец был не слишком уставший, Кирста могла надеяться на какие-нибудь интересные рассказы от него. Из тех далёких времён ей запомнилось, что отец любил рассуждать – о прочитанных им книгах, о том, что он видел вокруг себя, когда они гуляли в лесу, об истории и о науках, и в этих рассуждениях чувствовалась его собственная, живая мысль. Иногда же у отца была экстренная или ночная смена, и он приходил за полночь. Тогда мать делала всё сама, а Кирста старалась держаться подальше, чтобы невзначай не схлопотать подзатыльник. Она вообще всегда побаивалась матери, слишком громкой и тяжёлой на руку, и старалась держаться поближе к отцу.
А затем ссоры между родителями вдруг стали происходить всё чаще и чаще; обидные ярлыки выросли до уровня оскорблений; деловое молчание за обедом сменилось взаимным раздражением; исчезли совместные походы на каток, в гости, в театр. Кирста не понимала ничего из того, что происходило вокруг, так как только недавно пошла в школу, но зато прекрасно чувствовала, что совершается нечто жуткое. Обвиняющие крики родителей друг другу были пыткой, от которой у Кирсты раскалывалось сердце. От страха и тоски она часто плакала по ночам, боясь представить, что же будет дальше. Казалось, родители полностью забыли о ней, увлечённые своей злобой, и у Кирсты не хватало духу подойти хотя бы к кому-нибудь из них за ласковым словом. Она стала ещё больше сидеть дома, забывая о горе в сказках, и завела карточку в библиотеке. А затем всё вдруг кончилось. Папа уехал жить в другой дом, а в их с мамой квартире появился другой мужчина. Кирсте он не понравился: он же не был отцом, так зачем искать какую-то замену? Всё равно ужины перестали быть такими тёплыми, как прежде, и мать за непонятое правило в учебнике или выковыривание лука из котлет кричала всё так же, только не у кого теперь было искать утешения. Отец перед отъездом спросил только одно: “Ты хочешь остаться с мамой или со мной?”. Кирста… Кирста хотела, чтобы папа оставался с мамой.
Впрочем, их расставанье было не столь горьким, как для многих других детей в её положении: отец теперь жил всего лишь на другом конце района, и требовалось не более пятнадцати минут, чтобы перейти из одного дома в другой. Появившийся в квартире отчим не проявлял к ней враждебности, стремясь наладить сколько-нибудь миролюбивые отношения; по сути, Кирста никогда не видела от него зла, и держалась по мере возможности вежливо и равнодушно. По вечерам она часто ходила к отцу, несмотря на недовольство матери, что дочь не принимает новый уклад семьи – но с этим мать уже ничего не могла поделать.
В десять лет она отдала Кирсту в пансионат с усиленным изучением светлоэльфийского языка, который является международным и по сей день. В то время дети поднявшегося и разбогатевшего “среднего класса” уже не были редкостью в подобного рода заведениях, предназначавшихся ранее только для аристократической прослойки, однако сама Кирста расстроилась: ведь зачисление означало, что с отцом она сможет видеться только в каникулы. В остальном же это было шило на мыло: если матери часто не хватало сдержанности, то местные педагоги с воспитателями были холодны и своенравны, вынуждая учеников угодничать и соблюдать полное повиновение. Впрочем, видимо, природные склонности Кирста унаследовала от отца, так как отличница и примерная воспитанница, шесть лет она прожила тихо, как мышка. Она запомнила далёкие, сокрытые кустарником дальние аллеи парка, где можно было отдохнуть от чужого внимания, и утреннюю тишину библиотеки по выходным, куда она уходила, чтобы спокойно складывать бумажных зверей из уже появившейся в магазинах красивой, цветной бумаги, которую предварительно раскрашивала собственно придуманными чернильными узорами.