Секрет политшинели
Шрифт:
Кто-то переворачивает меня на спину, приподнимает. Удушье сразу отхлынуло. Я делаю вдох и открываю глаза. Будяков подтягивает меня к дереву и прислоняет спиной к стволу. Я пытаюсь глазами поблагодарить его, хлопаю веками. Он, видимо, понял меня.
– Ладно, ладно, не болтай!.. И не вались, не то опять захлебнешься.
Будяков ложится возле меня и стреляет, стреляет…
Я сижу спиной к дереву и с открытыми глазами вижу удивительный сон.
Я вижу малиновое небо над Ленинградом. На фоне зарева над гребнем высоты со стороны шоссе вырастают
Они с ходу бегут в атаку, громко кричат.
Мне чудится натужный вой мотора на дороге и знакомые настойчивые сигналы… Вот оно что – это возвратилась машина Рахимбекова. Обогнув сарай, полуторка поднимается в сад. Из ее кузова выпрыгивают красноармейцы, на землю спускают какие-то большие и тяжелые предметы. Может быть, минометы?
Бой за моей спиной становится все глуше. Кто-то трогает меня за плечо, тихонько поворачивает, будит… Вокруг стало светло – ярким факелом горит полуторка.
Я вижу возле своего лица лицо Андрея.
– Саня, – говорит он. – Саня, очнись…
На глазах у Андрея слезы. Разве может такое быть? Значит, я все еще не проснулся. До чего же нелепый сон!
– Надо держаться, Саня! Надо держаться, – говорит Андрей. – Приказа умирать не было!
Движением век я отвечаю ему: «Понял! Я понял, Андрей… Я постараюсь…»
Подходят два паренька в кепках, в ватниках с повязками санитаров. Меня кладут на носилки. Сейчас унесут. Я сжимаю как могу руку Андрея и спрашиваю его глазами: «А ты теперь куда, Андрей?»
Он понимает мой вопрос.
– Туда, Саня, туда, – Шведов показывает рукой в сторону удаляющегося боя.
Много с той поры прошло времени. Тогда, в сорок первом, врачи вернули меня в строй. Чего только не пришлось увидеть и пережить за долгие четыре года войны! Мой первый фронтовой день вроде бы померк в памяти. Но вот, благодаря одной неожиданной встрече, этот далекий-далекий день вдруг ожил перед моими глазами. И не только перед глазами. Я как бы заново пережил его.
А встреча произошла так.
Я еду на дачу. Пятница. Электричка переполнена, несмотря на пасмурный день. Вагон забит молодежью, в основном туристами. Кругом рюкзаки, тюки с палатками. Бренчат гитары, гремят транзисторы, стучат костяшки домино.
На сиденьях, возле которых я стою, юноши и девушки играют в карты. Выкрики, хохот…
Двое парней, сидящих по краям, в игре не участвуют. Свое присутствие они утверждают пением. Тянут под гитару популярную песню. Я давно обратил внимание на то, что ее унылый мотив плохо вяжется с текстом, претендующим на героику.
«А мы ребята, а мы ребята семидесятой широты…» – монотонно повторяют певцы.
Потом оба паренька встают и идут в тамбур курить. Один из них «бронирует» свое место рюкзаком. Другой обращается ко мне: «Отдохните пока, папаша».
Я не сажусь и вдруг обращаю внимание на пассажира у окна. До этой минуты его лицо было заслонено
Седой ежик волос. Резкий профиль. Что-то давно знакомое все явственней проступает сквозь черты его лица. Не могу вспомнить, где и когда я встречал этого человека. Одно знаю твердо – очень давно. В молодости. А в молодости для нас с ним вернее всего означает – на войне.
Надо увидеть его глаза. Я протискиваюсь чуть вперед, к спинке противоположной скамейки. Человек у окна поворачивается в мою сторону. Он скользит по мне равнодушным взглядом. Зато я теперь его узнал. Ну, конечно, это он – лихой моряк Павел Кратов!
За тридцать с лишним лет Кратов сильно изменился. Округлились могучие плечи, размякли резкие, угловатые черты. Даже нос вроде бы чуть-чуть раздался. Но брови все такие же черные.
И глаза все те же – пристальные, суровые…
Да, это он. Если бы у меня оставалось хоть малейшее сомнение в этом, оно бы тотчас рассеялось, как только я приметил характерную деталь его одежды. Вырез светло-розовой летней рубахи заполняли полосы морской тельняшки… Он, он! Пашка Кратов, лихой моряк, «полосатая душа», как обозвал его в тот далекий день на развилке пожилой шофер.
Я уже открыл было рот, чтобы окликнуть Кратова, но удержался. Как начать объясняться через головы людей? Кто его знает, какие скажутся слова. К тому же говорю я плохо. Сказывается то первое мое ранение. Больше хрипа, чем голоса. Чего доброго, молодые люди подумают, что пьяный расчувствовался, смеяться начнут.
Я решил дождаться, когда Кратов будет выходить. Поезд не идет дальше Зеленогорска. В крайнем случае, проеду свое Комарово, потом вернусь.
Кратов вышел на несколько остановок раньше моей станции, в Дибунах. Я последовал за ним. Передо мной в толпе шагал человек в кургузом гражданском пиджаке, в мешковатых брюках, в сдвинутой на затылок шляпе в дырочках.
Кратов направился мимо стеклянного павильона, перед которым на улице были расставлены разноцветные столики и стулья.
– Простите, ваша фамилия Кратов? – прохрипел я. Он остановился, с недоумением оглядел меня.
– Ну, Кратов.
– А зовут вас Павел?
– Покуда так называли… Откуда меня знаете?
– А вы не узнаете меня?
– Что-то не припоминаю.
– Данилов я. Саня.
– Не знаю такого.
– А помните сорок первый год, шестнадцатое сентября? Вы со старшим сержантом Шведовым в Ораниенбаум добирались.
– В Рамбов, что ли?
– Совершенно верно. В Рамбов… К вам тогда переводчик присоединился. Возле Кировского завода…
– Погоди, погоди… Это дурашливый такой?
– Ну, вот вы меня и вспомнили, – обрадовался я. – Это я самый и есть, Данилов Александр.
– Да брось ты! – лицо Кратова осветилось улыбкой. – Жив, значит! Здоров! Молодец!
Кратов протянул мне руку, а левой сильно ударил меня по плечу.
– А хрипишь-то с чего?
– Да вот, – я расстегнул ворот рубашки, – в тот же день, вернее, уже ночью заглотнул пулю. Едва отходили меня.