Секретарь обкома
Шрифт:
Василий Антонович думал о Софии Павловне с улыбкой. Такая женственная женщина и та в борьбе. Всюду борьба, и это естественно и необходимо. Борьба — жизнь; жизнь немыслима без борьбы. Там, где борьба кончается, там просто-напросто наступает смерть. Чем спокойней и тише в той или иной науке, в той или иной отрасли народного хозяйства, на том или ином участке общественной жизни, тем, следовательно, там мертвее и бесплоднее. Настоящий боец, настоящий ученый, истинный общественный деятель, революционер успокаивается только тогда, когда он перестает дышать, когда
Василий Антонович увидел красивое озерко в лесу, километрах в пяти от большого селения Жуково, а на берегу озерка избушку; на воде перед нею мостки в две досочки, и к ним привязана лодка. Картинка мирная, удивительная.
— Нельзя ли тут спуститься на минутку? — спросил Василий Антонович пилота.
Тот стал кружиться, присматриваясь, куда бы приземлить вертолет. Сели на поляне меж опушкой леса и берегом озера. После гула мотора лесная тишина показалась такой густой, такой полной и всеобъемлющей, что Василия Антоновича от нее даже качнуло, едва он встал на землю.
Пошагав возле вертолета, чтобы размяться, он пошел к избушке. Была она старая, ветхая, с пластами серых лишайников на крыше из полуистлевшей драни. К стенам ее были прислонены весла, багры, наметки и люльки для ловли рыбы, удочки. Перед избушкой, за столом на вбитых в землю четырех столбиках, в окружении молодых перистых ив, сидели два серых деда и пристально, выжидающе смотрели на идущего к ним незнакомца. Серый колер им придавали остатки седых волос над ушами, их седые бороды, слившиеся в один шерстистый массив с усами, серые ватники и валенки.
— Ты бы, почтенный, еще на крышу уселся, — сказал один дед, когда Василий Антонович подошел к ним и поздоровался. — Глянь, кошку и ту ума решил драндулетом своим. Неаккуратно по небу ездишь.
Кошка и в самом деле путалась на самой вершине прибрежной ивы, среди гнувшихся под ее тяжестью тонких ветвей, топорщила шерсть и отчаянно орала.
— Прошу прощения. — Василий Антонович присел на одну из четырех скамеечек, устроенных вокруг стола. — Очень местечко мне понравилось. Увидел сверху ваш дом, озерко, лодку. Заинтересовался, кто тут может жить.
— Вот я живу, — сказал все тот же дед, что говорил о кошке. — Лесник я. Лаптев — фамилия. Самая мужицкая фамилия.
— А это ваш товарищ?
— Брат это мой. Тоже Лаптев. Только я Иван, а он Федор. Иван да Федор Лаптевы. В один год и в один день родились от одной матери, да вот по восемьдесят три года и живем на белом свете.
— По восемьдесят три года? — Василий Антонович удивился. Деды были крепкие. Он дал бы им по шестьдесят, по шестьдесят пять, не более.
— Да выходит, что так.
Выяснилось, что Федор Лаптев приехал к Ивану Лаптеву на побывку, в отпуск, что он тоже лесник, но живет и работает в другой области, в Приморской, в шестидесяти километрах от своего брата.
— Мы это таким манером каждый себя проверяем: как, мол, а не остарел ли, не сдал ли перед другим? Вот на лодке гребем: кто сколько раз озеро пересечет. В лес пойдем: сколько верст ноги выдержат. Из ружья по шапкам бьем: он кидает — я палю, я кидаю — он палит.
Василий Антонович вошел в избушку. В ней было чисто, опрятно. Подумал о том, как же этот старый-престарый дед зимует один в долгие темные месяцы, заброшенный в лесу, среди мертвых холодных снегов, слушая свист ветра, а то и вой волков. Он заговорил об этом со стариками, о том, что, может быть, переселиться бы Ивану Лаптеву поближе к людям; его и его брата в конце-то концов и на пенсию можно перевести, — до каких же пор они собираются работать.
— А уж до самой домовины, — ответил Федор, настолько похожий на Ивана, что стоило им стронуться с места, как Василий Антонович переставал отличать одного от другого.
— Наше дело такое, — сказал Иван. — Мы выпавшие из жизни. Мы в лесниках с что ни на есть самой революции. Служили, конечно, в солдатах, в ее величества императрицы Марии Федоровны лейб-гвардии гусарском полку, потом нас гоняли воевать против австрийцев, потом вот революция, подались в родные места, воевать не захотели, пошли в лесники, чтобы временным властям глаза не мозолить, да вот так и прижились в лесах. Родные, знакомые — кто перемер, уж когда и не помним, а кто нас запамятовал, кого мы запамятовали, никаких дорог нам к людям нету. Вон у меня в сараюшке мерин стоит, у Федора тоже кобылка есть. Сядем раз в месяц верхи, поедем в лесничество — монету, жалованье получать. И все дело. А к людям?.. В лавку выедем из лесу, что лешие, соли, спичек, сахару, крупы, муки купим, да и обратно в лес. Нами ребятишек пугают.
— А что на свете-то происходит, вы знаете или нет? — Василий Антонович был поражен такой удивительной жизнью.
— А на что оно нам? Нам все одно со свету с этого на выход скоро.
Это был заповедник глухой, дремучей жизни, какой старгородское крестьянство жило сорок лет назад. Сюда бы экскурсии водить — пионеров, комсомольцев, тех брюзжащих юнцов, которые пишут: какое нам дело, что было до семнадцатого года, вы еще с тем, что было в Киевской Руси, сравните, поярче показатели будут! Не жизнью ли Ивана и Федора Лаптевых жил бы разбитной юнец, не сделай партия того, что сделала она в великом тысяча девятьсот семнадцатом году?
— А что, если мы вас устроим в дом для престарелых? — предложил Василий Антонович. — Сейчас здоров, а, случится, заболеешь. Кто присмотрит? А там…
— В богадельне-то? Не, не гоже это нам, — сказали оба почти хором.
Федор добавил:
— Нам, если другую жизнь, без лесу, без воли, — к утру и обряжать можно, в одночасье преставимся. Хошь зарезать меня да его без ножа, выхлопатывай пенсион. А кто сам-то будешь? — спросил он. — Начальник какой?
— Начальник, — ответил Василий Антонович. — Большой поди?