Секретарь обкома
Шрифт:
— Черт возьми, товарищи! — сказал Василий Антонович, когда они остались одни в его кабинете. — Как там это дело-то, с кружевницами? Кто знает? Вот, видите: даже съездить бы туда хотели! Дороги надо строить, дороги. Села перестраивать, улучшать, украшать. Придет час, не только вся Европа, весь мир к нам хлынет — смотреть, убеждаться на опыте, на наглядном примере, учиться у нас. Так как же с кружевницами-то, а? Покроем себя позором, если не сумеем хотя бы образцами снабдить этого коммерсанта.
Сергеев принялся звонить в различные областные и городские организации.
Отправились вдвоем с Сергеевым на склад. Там уже был Черногус. Он отчитывал заведующего, отчитывал меланхоличного толстяка, который оказался вышестоящим начальником этого за-ведующего.
Кружева, черные и суровые, лежали в штуках, под штабелями ситца и штапеля. Не выдержал, обозлился и Василий Антонович.
— Чтоб завтра были они в центральном универмаге. Прямо с утра. С открытия. Ясно? Чтоб был там отдел местных художественных изделий. Вы что — смеетесь? Девчонки-комсомолки полгода впустую работают. А это же деньги! Колхозу, деньги. Валюта, черт возьми! Ну и хозяева мы, ну и хозяева! По шее нам надо за такое хозяйствование.
Он откровенно радовался, когда назавтра ему сообщили, что торговля кружевами идет успешно, что иностранный коммерсант закупил почти весь их запас, что у него не хватило наличных денег и он написал чек на какой-то банк. Никто не знал, что с этим чеком делать: Старгород с заграницей не торговал чуть ли не с десятого века. За последнюю тысячу лет — первый случай. Созвонились с Москвой, и там все объяснили, все урегулировалось. В Чиркове отправили телеграмму, чтобы отгружали остальную продукцию, если она накопилась, сообщили, что на счет колхоза переводится весьма крупная сумма.
— Вот так, вот так! — говорил Василий Антонович Сергееву. — Новые товары в универмагах Парижа, Лондона, Стокгольма. Что такое? — спрашивают. — А это кружева из Старгорода. Понял? А где такой, этот Старгород? Вот, Иван Иванович, до чего мы дожили с тобой. А ты тут говорил: захолустье, провинция!
— Никогда этого я не говорил.
— Ну думал, может быть, иной раз — когда туговато с посевной или уборочной приходилось. Не думал, скажешь, нет? А между прочим, это все София Павловна, Соня, с кружевами-то. Я им особого значения не придавал. Раскопала коклюшки и подушки.
— Давай пошлем ей телеграмму, — сказал Сергеев.
— Давай. Она, верно, уже сама скоро приедет. Но давай. Ей приятно будет. Садись пиши: «Балабановский сельсовет. Почтовое отделение Балабаново. Экспедиция областного музея. Начальнику Софии Павловне Денисовой…»
53
Василий Антонович и Юлия ожидали на перроне. Поезд, как всегда, подходил неторопливо. Особенно медленно тянулись последние минуты. В окнах плыли лица; одни — улыбающиеся, радостные: увидели, значит, кого-то близкого, другие — утомленно-спокойные: их тут встречать некому, третьи — встревоженные, недоумевающие: должны встречать, а не встречают. У встречающих
Вагоны, скрипя, еще продолжали почти невидимое движение, но из них уже стали сходить самые нетерпеливые. В числе самых нетерпеливых были и Александр с Майей. Они вышли улыбающиеся, загорелые. После объятий Александр спросил:
— Как Павлушка?
— Хорошо, — ответила Юлия. — На днях возвращаются с дачи.
— Где мама?
— Все еще там — копает курган, — ответил Василий Антонович.
— Папа, — сказал Александр. — Познакомься. Это Майя.
— Но мы же знакомы! — Василий Антонович удивился столь странной шутке.
— Но вам теперь долго придется быть знакомыми, папа. Мы, папа, поженимся.
— Что ж, я тебя поздравляю, — сказал Василий Антонович. — А что касается Майи, то вам, Майечка, я искренне соболезную. Он странный тип, этот Александр Денисов.
Майя краснела и смущалась. Юлия взяла ее под руку.
Первой завезли домой Майю. Распахивая перед нею дверцу машины, Александр сказал, что он не прощается, что он скоро за ней зайдет.
Дома, собирая Александру завтрак, Юлия шумно выражала чувства одобрения.
— Молодец, Шурик, ты поступил правильно, удивительно правильно. У тебя будет такая жена, каких нет ни у кого. Она еще стеснена непривычной обстановкой, непривычным положением. Она просто еще очень молода. Обожди, через год-два расцветет. Сам будешь удивляться, кого ты нашел.
— А как, Шура, она относится к факту существования Павлушки? — спросил Василий Антонович.
— Но ведь ты помнишь — она сидела возле него, больного. И потом не раз…
— Это не совсем то, Шура, не совсем, — сказал Василий Антонович серьезно. — Одно дело добровольно, другое дело по необходимости, по обязанности.
Александр нахмурился.
— Мы на такую тему еще не говорили.
— А может быть, стоит поговорить?
— Не надо говорить, не надо! — воскликнула Юлия. — Если она тебя любит, этой проблемы не будет. Слышишь, Шурка! Не смей говорить об этом с Майей.
— Может быть, Юлия права, — согласился Василий Антонович, подымаясь со стула. — Ну я вас, ребятки, оставлю. День рабочий, долго гулять нельзя. Хорошо бы матери сообщить о случившемся, Шура. Чтобы не было для нее неожиданностью, когда приедет. Напиши. Адрес на тумбочке возле постели.
Василий Антонович спешил в обком. Вчера весь вечер просидели с Лаврентьевым, решая все ту же проблему. Сигналов о неблагополучии в Высокогорской области становилось так много, что ожидать чего-то еще было уже невозможно. Решили, что Василий Антонович должен снова съездить к Артамонову и поговорить с ним в открытую. Они оба считали такой разговор совершенно необходимым, были уверены, что без этого разговора ехать или писать в Москву не очень красиво, да и просто неправильно — сигналы ведь разные бывают. Артамонов не мальчик, а крупный партийный руководитель, давно доказавший свое умение работать. Легкомыслия, часто присущего молодым, он допустить не может. Дело, значит, не в легкомыслии. Дело в другом.