Секретные поручения
Шрифт:
— Елки зеленые, — в сердцах сказал Рулев.
Он снял стеркой овал лица и нарисовал новый, более вытянутый. Глаза уменьшил в два раза и прилепил их почти к самой переносице. Решительно сократил площадь лба. Закруглил и увеличил губы.
— А теперь? — спросил Рулев.
У него длинные и сильные, проворные пальцы. Лена Давыдова не сомневалась, что этот Рулев ставит рекорды по скоростному расстегиванию лифчиков.
— Волосы ниже, — сказала она.
Рулев яростно заработал стеркой и карандашом. Линия лба зависла над самыми бровями.
— Верхняя губа короче. Когда он
Пузырьки Рулев рисовать не стал. Верхнюю губу укоротил и подтянул к носу.
— Ну?..
В это время в коридоре раздались громкие нервные шаги. Дверь распахнулась, в комнату вошла Таня Лопатко, в руке она держала незажженную сигарету.
— Дай огня, Рулев. Что у вас слышно?
— Ничего, — мрачно сказал Рулев, доставая из кармана зажигалку. — Говорят, не похоже рисую.
— Не может быть, — раздраженно бросила Таня.
Она прекрасно знала, что для нужд идентификации весь цивилизованный мир использует специальные лаборатории с картотекой типов лиц и их фрагментов; в крайнем случае прибегают к услугам профессиональных художников. Рулев никогда не был профессиональным художником и никогда не станет им. Ему только уродцев в газете рисовать. Но на весь Тиходонск имеется лишь одна действующая лаборатория, и чтобы вщемиться в ее рабочий график, следователю нужно иметь на руках дело с кучей малой трупов. Так что приходится брать что дают.
— Наш Рулев замечательный художник, — механически произнесла Таня Лопатко, разглядывая рисунок. — С его помощью тиходонской милиции удалось поймать и обезвредить добрый десяток бандитов и угонщиков.
— Восемь человек, — уточнил Рулев.
У каждого из этих восьмерых имелся или шрам на лице, или здоровенная бородавка, или какое-нибудь явное уродство. Бородавки Рулев рисовать умел.
— Но здесь все равно чего-то не хватает, — упрямилась Давыдова.
— Чего именно?
— Ну… Не знаю. У него в лице было что-то неприятное. Похож на кого-то.
— На кого?
— Говорю же: не знаю.
— В твоих показаниях записано, что нападавший находился очень близко от тебя, — сказала Таня Лопатко.
— Он дышал мне в лицо.
— Да, именно так. Ты должна была его хорошенько рассмотреть, Лена. Напряги-ка память, давай…
Лена Давыдова отвернулась к стене и напрягла память. Она вспомнила, как в одной из соседних комнат снимали на фото ее грудь с лиловыми синяками, которые остались после того злополучного обеда в «Пилоте». Сейчас фотография подшита к делу, менты могут пялиться на нее сколько кому влезет, да и фотограф наверняка штампанул для себя пару лишних копий. Лена уже жалела, что послушалась подругу Регинку Бурак и связалась с милицией.
— Кажется, у него что-то с носом было, — неуверенно сказала она минуту спустя. — Нос, он у него… — Лена Давыдова запнулась, подыскивая верное слово. — Поросячий. Да, точно. Очень курносый, вздернутый.
— Какой-какой? — переспросил Рулев, недоверчиво скривившись.
— Поросячий, тебе сказали, — повторила за потерпевшую Таня Лопатко.
— Вздернутый, — добавила Давыдова.
Рулев хохотнул, что-то быстро изобразил на рисунке, подвинул листок к Лене.
— Такой?
Лена
— Да, это он.
Таня Лопатко взяла у нее портрет, глянула и тоже чуть не расхохоталась. Вместо носа Рулев нарисовал обычный свинячий пятак. Похоже, это дело будет девятой его творческой удачей.
Позже Рулев подправил нос, чтобы рисунок не вызывал прямых ассоциаций с персонажами «Разговорчиков», обвел линии рапидографом, любовно нарисовал в уголке «РУЛ» и отдал все на ксерокс. К концу дня изображение должны сверить с фотографиями из картотеки — нет ли там чего похожего. Таня Лопатко вернулась в прокуратуру и до самого вечера занималась анализом собранных показаний.
Информации мало, странностей много — вот и все, что можно сказать по этому поводу.
Что за странное нападение? Не пьяные ханыги, забредшие добавить по сто пятьдесят беленькой и избившие не отпускавшего в долг буфетчика… Двое в рабочей одежде, трезвые, разбрасывают по залу какое-то гнилье, лупят всех, кто под руку попадет…
Странно ведет себя и директор «Пилота». Во-первых, не заявил. Девчонки пожаловались в милицию — Давыдова с Бурак, а после смерти поварихи все и завертелось. Иначе никто бы о нападении не узнал. А ведь директор кровно заинтересован, чтобы хулиганов нашли и такого больше не повторилось! А он — наоборот, не склонен откровенничать. Не помнил, как выглядела машина, на которой приехали налетчики. С большим трудом, с пыканьем и мыканьем описал их внешность.
Весь персонал кафе вслед за заведующим поразила та же непонятная амнезия.
Вода в электрочайнике почти выкипела, когда Таня наконец оторвалась от бумаг. По привычке бросила взгляд через стол: обычно там видела она безукоризненный прямой пробор на голове Тихона, склоненного над пишущей машинкой и осторожно тыкающего пальцами в клавиши. Но сейчас Тихона нет, он ушел в половине седьмого. Таня Лопатко сидела в кабинете одна.
— Так даже лучше, — подумала она вслух.
Крус был обычный мужик: в меру сердечный, в меру злой, готовый работать как вол, чтобы прокормить семью. Носки, перхоть, растаявшая шоколадка в нагрудном кармане (для жены), дешевый польский презерватив, припрятанный в пачке сигарет (на всякий пожарный). Вообще-то Крус к выпивке равнодушен, он не способен понять до конца, что приятного в том, что ноги не идут, а в голове оглушительно играет малиновый звон, — но если Кравченко нужен напарник, чтобы придушить бутылочку домашнего вина, то уговоры занимают не больше пяти секунд.
Таня понимала, что точно так же получилось и с ней. Тихону сто лет не нужна любовница, но он привык идти, куда ведут. Пусть идет тогда к чертям свинячьим.
Вот так.
Она вспомнила, что Тихон в свои двадцать шесть лет не научился попадать без посторонней помощи, он беспомощно тыкался то в одно бедро, то в другое, однажды даже колено обкончал — и пыхтел, пыхтел, как паровоз, пока она не брала наконец инициативу в свои руки и не направляла ее в нужное место. В такие минуты Тане казалось, что она завязывает взрослому дяде шнурки на ботинках. В этом Тихон весь. Его надо брать за поводок и вести. И-не отпускать.