Секретный агент S-25, или Обреченная любовь
Шрифт:
Фрязев был этапирован в военную тюрьму, что в Лефортове. Здесь он попал в камеру на втором этаже, где уже сидели двое офицеров, обвиненных в шпионаже. Через два дня ранним утром офицеров увели на суд, который происходил в этом же здании на Лефортовском валу. Вернулись они через час-другой. Их приговорили к высшей мере – расстрелу.
Фотий глядел на несчастных с ужасом. Он ясно представлял, как в сопровождении священника их отведут во внутренний дворик, скрутят за спиной руки, завяжут глаза и дежурная команда из шести человек пальнет осужденным в голову. Черепа и мозги разлетятся мелкими брызгами. Все, что минутой прежде жило, дышало, мечтало, соберут в ящик и куда-то отвезут.
Фотий вдруг страстно уверовал в Бога. Те две недели, что он провел в камере до суда, он беспрестанно пребывал в молитвах, прерывая их лишь на сон. Он обещал Господу вести жизнь трезвую и праведную, если эту жизнь ему сохранят. Фотий готов был к самому тяжкому каторжному труду, лишь бы его не расстреливали.
Один раз его водили к следователю – молодому равнодушному человеку. Следователь задал несколько вопросов, дал расписаться в протоколе.
И вот судный день настал. В комнатушке, куда его ввели, стоял длинный стол без скатерти. За ним сидел генерал-майор, видимо председательствующий, два подполковника и два капитана. С торца расположился писарь, который торопливо макал ручку в чернила и все время что-то без остановки писал.
Генерал равнодушным голосом произнес:
– Ты, Фрязев, обвиняешься в хранении и распространении противоправительственных брошюр с целью ослабления и ниспровержения. Признаешь себя виновным?
Фотий неожиданно для самого себя и судей громко и четко – по-уставному! – отвечал:
– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Это смутьяны подложили, а я счел обязанностью передать начальству.
– Ты читал эти брошюры в одиночестве или вслух? Давал читать другим?
– Так точно, сам читал, для себя! Но ничего не понял. Там мудрено написано. А другим не давал.
Судьи улыбнулись. В душе Фотия шевельнулась робкая надежда. Генерал опять спросил:
– Стало быть, ты агитировал только своего ротного?
Фотий, видя, как судьям нравятся четкие ответы, в том же духе продолжал:
– Никак нет, ваше превосходительство, я не агитировал! Я отнес эту жидовскую мерзость нашему ротному, чтоб разобрался, потому как он есть облеченный властью. Я от начальства имею две лычки, – и, совсем воспрянув духом, бодро, молодецки взглянул на генерала. – Прошу направить меня для борьбы с врагом внешним, потому как я за государя и веру нашу православную жизни не пожалею. Я страсть какой отчаянный: или грудь в крестах, или голова в кустах!
Генерал перекинулся несколькими словами с другими членами суда. Выносить оправдательные приговоры в военном суде не практиковалось. Фотий уловил фразу: «Полковник Снежко любит дрова ломать». Генерал торжественно произнес:
– Тебя, как изменника родины, надо бы приговорить к высшей мере, но, поскольку промашка у тебя вышла впервые и ты жаждешь боевыми делами загладить вину, суд постановил: освободить тебя из-под стражи и отправить в действующую армию.
Фотий не поверил ушам. Его даже не лишили унтер-офицерского звания. Через два дня, оформив необходимые документы, он тащился на Брест-Литовский вокзал.
Вот с этим несуразным человеком столкнула судьба Соколова.
Трофейный чайник
Фотий не унимался. Он опять сказал Факторовичу:
– Эй, как тебя? Я тебе нынче удовольствию сделать желаю.
– То есть?
– Хочешь, чайник проиграю?
– Не желаю! – Факторович, видать, был азартным: его отказ звучал не очень решительно.
Конец ознакомительного фрагмента.