Секреты мироздания
Шрифт:
Нравственная сторона дарвинизма наполовину представляет обобщение мальтузианства. Последний [Мальтус] желал, чтобы размножение, расширение и усиление власти высших и средних классов совершалось беспрепятственно со стороны низших, необеспеченных слоев, и его практическая программа стремилась подавить жизнь в одном направлении, чтобы в другом сделать ее еще сильнее и обеспеченнее. Сильнейший, по его теории, должен сделаться еще сильнее, а слабый подпасть еще большим стеснениям.
Из этого мальтузианского закона размножения и мальтузианской формы представления соперничества за существование Дарвин, прежде всего, сделал общий зоологический закон, а затем теорию, которая в человеческих отношениях выдвинула на первый план так называемое право сильного и провозгласила его культурно-историческим орудием прогресса. Если в этом последнем отношении у Дарвина были кое-какие недомолвки, то все они получили в руках его второстепенных последователей, в особенности в Германии, ясное для каждого толкование. При этом все политически
Рассуждая о происхождении жизни, Дюринг писал:
«Было бы полнейшим непониманием дела желать отыскать нечто, похожее на зародыши жизни вне самой области жизни, т. е. для нашей планеты во всем другом, кроме человека, животного и растения. Хотя и является более утонченным, тем не менее все-таки решительным суеверием предполагать, что из простых физических, химических и т. п. сил могла бы возникнуть жизнь на Земле. Если бы на нашей планете были уничтожены все отдельные живые существа, то вместе с ними иссякла бы навсегда и жизнь (курсив наш. — А. С.). Вновь не явилось бы ничего, раз ниоткуда со стороны не присоединились бы новые семена живых элементов. Даже для предшествовавших природе времен мы не имеем оснований допустить самозарождение в том смысле, что из общей материи, то есть из физических, химических и т. п. сил без зародыша, содержащегося в определенных частях материи, может возникнуть живое существо. Было бы даже логическим противоречием — утверждать, что безжизненное в состоянии произвести из себя живое. Размножение, очевидно, не есть единственно возможный способ возникновения живого, но самозарождение, откуда бы оно ни происходило, в смысле первоначального возникновения живого из неживого, представляется логическим противоречием.
Смена чередующихся поколений не может в прошедшем продолжаться до бесконечности; но задатки жизни должны содержаться в известных определенных частях материи и не могут быть присущи любому веществу. Здравое понимание и правильные выводы никогда не приведут нас к заключению, что простые состояния, которые испытывает, под влиянием изменения теплоты, общая материя в физическом, химическом и т. п. отношениях, могут в результате произвести жизнь. Стремиться в настоящее время отыскать начало растительной и животной жизни в неорганических веществах и силах — значит допускать спиритические свойства в материи… Здравое понимание сумеет найти сферы, где, действительно, обретаются жизнь и сознание, и отмерить область, в которой могли бы они находиться первоначально или оказаться в будущем. Искать жизнь еще где-нибудь, кроме как в живых существах, их потомстве и тех первоначальных состояниях, где она существует, среди остальной материи, как отдельные, бессознательные, предназначенные для жизни элементы, искать жизнь еще где-нибудь — значит сделать скачок к ни на чем неоснованным фикциям…»
1.4. Ученые России о несостоятельности дарвинизма
1.4.1. Чичерин
Русский мыслитель Борис Николаевич Чичерин (1828–1904), одна из ключевых фигур российской науки XIX столетия, на простых примерах показал несостоятельность дарвиновского подхода к объяснению феномена жизни. В работе «Собственность и государство» (1882–1883) он писал: «Знаменитейшая… теория эволюции, построенная на реалистических началах, при ближайшем рассмотрении оказывается только сплетением несообразностей».
Жизнь и смерть, процветание и упадок равно не поняты эволюционистами, поскольку невозможно объяснить действие внутреннего, живого, духовного начала движением внешних, механических сил. Учение эволюционистов «обозначает то печальное состояние человеческого ума, когда мысль вместо того, чтобы поднять глаза к небу, зарывается в землю и старается вывести самые высокие явления из самых низменных причин.
Тем же механическим взглядом на вещи страдает и другое современное учение, в некотором отношении сродное с системою Спенсера, но имевшее еще большее влияние на умы, учение, которое зародилось в среде естествознания, но которое приверженцы его стараются приложить и к развитию человечества. Я говорю о теории Дарвина, — поясняет Чичерин. — Сущность этой теории общеизвестна. В отличие от Спенсера [английского философа и социолога (1820–1903)], Дарвин приписывает весьма небольшое значение прямому действию внешних сил. Но он признает известную изменчивость организма, как факт, удостоверяемый искусственным подбором, с помощью которого человек развивает в домашних животных нужные ему качества. Такого же рода подбор, но производимый естественным путем, Дарвин отыскивает и в природе. Здесь, вследствие стремления органических существ к безмерному размножению, повсюду кипит борьба за существование. Огромное большинство организмов погибает; остаются только те, которые способнее других выдержать борьбу; они, по закону наследственности, передают свои свойства потомкам. Поэтому, если в силу изменчивости организма, в какой-либо органической особи явилось качество для нее полезное, помогающее ей выдержать борьбу за существование, то это качество сохраняется и упрочивается в других поколениях. А так как этот процесс продолжается беспрерывно, то отсюда медленно, путем незаметных переходов, происходит постепенное совершенствование организмов. Можно даже предположить, что все организмы таким путем развились из простейших форм, в течение тысяч веков, накапливая полезные признаки и передавая их своим потомкам.
Последователи Дарвина развили эту теорию в чисто механическое миросозерцание. Они возвестили, как несомненную истину, что все в мире совершается действием физических и химических сил, которые с помощью приспособления и наследственности, и под влиянием борьбы за существование, постепенно ведут организмы к большему и большему совершенствованию. Со своей стороны, социологи не преминули воспользоваться этим воззрением для своих целей. Ланге [(1828–1875), немецкий философ] провозгласил борьбу за существование основным законом истории; Шефнер [(1831–1903), немецкий социолог] старался на этом начале построить целую теорию исторического развития. Все это учение, по общему признанию, имеет только значение гипотезы. Фактических доказательств тут нет и не может быть.
Действительного превращения одной породы животных в другую никто никогда не видел; для того, чтобы подобное превращение совершилось, как признают сами последователи этой теории, нужны тысячи и даже сотни тысяч лет. Все, следовательно, ограничивается логическим построением, а потому эта система может держаться лишь настолько, насколько она соответствует строгим требованиям логики. Но именно этого соответствия в ней и не видно.
Прежде всего, нельзя не заметить, что весь процесс развития представляется здесь произведением случайности. Люди, не привыкшие к точному мышлению, воображают, что, нагромоздивши миллионы веков, дело решается само собою. Но это значит, — замечает Чичерин, — вместо мысли, пробавляться воображением.
…Для того чтобы целесообразное строение, хотя бы в малейших размерах, могло проявиться в организме, надобно, чтобы последнему была присуща сила, производящая это целесообразное строение…Если случай может сделать то же самое, что делает целесообразно действующая сила, то это одинаково относится и к произведениям природы, и к произведениям человека. По понятиям Ланге выходит, что, например, сочинения Шекспира могли бы через несколько миллионов лет появиться совсем отпечатанными, хотя бы никогда не существовали ни Шекспир, ни изобретатель книгопечатания, ни изобретатель бумаги, ни фабрикант, ни типографщики. Неизвестно откуда происшедшие буквы, по воле случая, сами когда-нибудь расположатся в требуемом порядке на неизвестно откуда явившихся листах. И это создание случая имело бы более шансов на продолжительное существование, нежели другие, ему подобные, ибо случайно появившиеся на свете люди, столь же случайно научившиеся английскому языку, бережно сохраняли бы эту книгу, тогда как бессмысленные сочетания букв оставлялись бы без внимания. Подобные выводы, логически вытекающие из принятых начал, обличают их несостоятельность. Если нет производящей причины, то никогда не будет и следствия, сколько бы веков не повторялась игра случая. <…>
Если известный результат представляется невозможным по существу дела, то нельзя вопрос разрешить тем, что это делается понемножку. А именно к такой аргументации прибегает Дарвин. Он прямо говорит [в работе «О происхождении видов»], что предположение, будто глаз, со всеми его изумительными приспособлениями, сложился в силу естественного подбора [отбора] может показаться в высшей степени нелепым; но стоит предположить постепенность, и все объясняется очень легко. На этом доводе держится вся его система. А между тем это чистый софизм. Этим способом можно доказать, например, что человек в состоянии поднимать горы. Стоит только приучать его понемножку, прибавляя песчинку к песчинке: при изменчивости организма и наследственной передаче приобретенных привычек через несколько тысяч поколений он будет уже нести Мон-Блан. <…>
Точно также и борьба за существование не что иное, как известный способ действия, который сам по себе не способен служить объяснением явлений… Дарвин уверяет, что именно вследствие всеобщей борьбы за существование сохраняются лишь наиболее приспособленные к ней организмы. Но в таком случае, — говорит Чичерин, — должны были бы исчезнуть все низшие формы, а между тем они существуют рядом с высшими. Если они сохраняются, то значит между ними и высшими борьбы нет, и тогда борьба не может быть признана всеобщим законом… В силу борьбы за существование, прежде, нежели исчезли промежуточные формы, они должны были уничтожить низшие; если последние не уничтожились, то это опять означает, что борьбы не было, и что тем и другим было достаточно просторно. <…>