Сексуальная жизнь в Древнем Риме
Шрифт:
Как и в ателланах, так и в мимах большое значение отводилось танцам. Они не походили на современные танцы, представляя собой серию движений рук и тела, которыми актер сопровождал свои слова. В более ранние времена нередко актер в маске и костюме читал красивые и выразительные отрывки как монологи, а танцор под музыкальный аккомпанемент выражал те же чувства телодвижениями. Со временем это немое действие вытеснило словесный монолог. Так возникла пантомима.
Нельзя назвать достижением цивилизации, когда аудитория все больше предпочитает пантомиму настоящей пьесе с актерскими репликами. Мы наблюдаем аналогичный процесс – театр вытесняют кинофильмы. Римские пантомимы (как и кино) обращались почти исключительно к воображению и чувствам, почти не затрагивая разум. (Конечно, и в пантомиме могли быть представлены серьезные и возвышенные темы. Актер Пилад из Сицилии представлял «трагические пантомимы», а Батилл из Александрии – «комические»; оба они были современниками Августа.)
В конце концов пантомима полностью заменила собой трагедию. Этот хорошо известный факт более или менее подробно описывается почти в каждой книге о римских обычаях,
Тацит упоминает пантомимы среди «городских зол». Ювенал (vi, 63) говорит, что многие женщины едва не умирали от желания, увидев красивого юного танцовщика Бафилла, видя, «как он изнеженно Леду танцует». Именно такой материал использовался в пантомимах – практически все мифологические сюжеты с эротической окраской, такие, как Вакх и Ариадна, Медея, Семела и т. д. Но пантомимические представления не всегда имели целью добиться чисто эротического воздействия. Желаемый эффект скорее состоял в имитации и воспроизведении любых вообразимых эмоций посредством движений рук, кистей, головы и всего тела: и очевидно, что многим артистам это удавалось с поразительным успехом. Однако в конце концов темы пантомим изменились – как всегда – в соответствии с пожеланиями публики. Как мы видели выше, высокопоставленные должностные лица и знатные дамы нисколько не отказывались от присутствия на мимических представлениях самого эротического характера. Легко себе представить, в какую сторону развивался вкус необразованных римских масс. Фридлендер в «Истории римской морали», к которой мы отсылаем читателя за подробностями, справедливо говорит (ii, 111): «Похотливые сцены придавали настоящую пряность этим мимам и пантомимам: в них зачастую сочеталась известная соблазнительная утонченность с бесстыдной чувственностью, появляющейся из ниоткуда». Оправдания пантомимы, оставленные нам такими авторами, как Либаний, не могут скрыть основного – лишь народ с окончательно деградировавшей цивилизацией мог получать такое всеобщее удовольствие от подобных танцев, как бы «прекрасны» ни были эти представления. Не говоря уж о христианских писателях, даже язычник Зосим («Истории», i, 6) утверждает, что появление пантомим при Августе было симптомом упадка.
Пантомимы исполнялись мужчинами-танцорами, придававшими большое значение уходу за телом и сохранению стройной и красивой фигуры. Меняя костюмы и маски, они могли представлять самые разнообразные персонажи. Как мы говорили выше, вполне возможно, что эти актеры добивались эффекта без обращения к эротике; наверняка ими исполнялось много истинно благородных и красивых танцев. Если благородное искусство со временем подменяется самым низменным эротизмом, то винить в этом следует не искусство, а алчные глаза публики.
Танцовщики обычно принадлежали к низшим классам и были вольноотпущенниками, а то и рабами. Однако некоторые из них приобрели большую известность, состояние и влияние в обществе. Трагический актер Апеллес был одним из приближенных Калигулы; ходили даже слухи, что у пантомима Мнестера была с Калигулой любовная связь (Светоний. Калигула, 36). Важную роль при дворе Нерона играл актер Парис. Первоначально вольноотпущенник тетки Нерона Домиты, он со временем стал конфидентом императора. Он принимал участие (согласно Тациту) во всевозможных постыдных деяниях императора – возможно, именно он учил Нерона танцам, – и тот в конце концов даровал ему полноправное гражданство (Тацит. Анналы, xiii, 20, 22, 27). Домициан на время разошелся с женой, потому что у нее был роман с красивым пантомимом, которого тоже звали Парис (Светоний. Домициан, 3). Наконец, нам известно о пантомимах при дворах Траяна, Антонина Пия, Каракаллы и других. Знаменитые и искусные танцовщики подобного рода пользовались такой же народной любовью, как и кинозвезды нашего времени, а их поклонники нередко разделялись на враждебные партии, которые сражались и даже проливали кровь за своих героев, столь сильна была страсть к искусству у простонародья. Не обошло это поветрие и римских правителей: иногда, подобно Нерону, они даровали актерам полную свободу, а иногда, подобно Домициану, запрещали им выступать и даже временно изгоняли из Италии.
В этой связи мы должны упомянуть еще один танец, пришедший в Рим из Греции, а именно пиррический танец, весьма похожий на современный балет. В нем также использовались эротические сюжеты, поэтому он относится к теме нашей книги. Но мы не будем обращаться к подробностям, а приведем лишь яркое описание подобного балета из Апулея («Метаморфозы», x, 29):
«Юноши и девушки, блистая первым цветом молодости, прекрасные по внешности, в нарядных костюмах, с красивыми жестами двигались взад и вперед, исполняя греческий пиррический танец: то прекрасными хороводами сплетались они в полный круг, то сходились извилистой лентой, то квадратом соединялись, то группами врозь рассыпались. Но вот раздался звук трубы и положил конец этим сложным сочетаниям сближений и расхождений. Опустился главный занавес, сложены были ширмы, и сцена открывается перед глазами зрителей.
На сцене высоким искусством художника сооружена была деревянная гора, наподобие той знаменитой Идейской горы, которую воспел вещий Гомер; усажена она была живыми зелеными деревьями, источник, устроенный на самой вершине руками строителя, ручьями стекал по склонам, несколько козочек щипали травку, и юноша, одетый на фригийский манер в красивую верхнюю тунику и азиатский плащ, который складками ниспадал по его плечам, с золотой тиарой на голове, изображал пастуха, присматривающего за стадом. Вот показался прекрасный отрок, на котором, кроме хламиды эфебов на левом плече, другой одежды нет, золотистые волосы всем на загляденье, и сквозь кудри пробивается у него пара совершенно одинаковых золотых крылышек; кадуцей указывает на то, что это Меркурий. Он приближается, танцуя, протягивает тому, кто изображает Париса, позолоченное яблоко, которое держал в правой руке, знаками передает волю Юпитера и, изящно повернувшись, исчезает из глаз. Затем появляется девушка благородной внешности, подобная богине Юноне: и голову ее окружает светлая диадема, и скипетр она держит. Быстро входит и другая, которую можно принять за Минерву: на голове блестящий шлем, а сам шлем обвит оливковым венком, щит несет и копьем потрясает – совсем как та богиня в бою. Вслед за ними выступает другая, блистая красотою, чудным и божественным обликом своим указуя, что она – Венера, такая Венера, какой была она еще девственной, являя совершенную прелесть тела обнаженного, непокрытого, если не считать легкой шелковой материи, скрывавшей восхитительный признак женственности. Да и этот лоскуток ветер нескромный, любовно резвяся, то приподымал, так что виден был раздвоенный цветок юности, то, дуя сильнее, плотно прижимал, отчетливо обрисовывая сладостные формы. Самые краски в облике богини были различны: тело белое – с облаков спускается, покрывало лазурное – в море возвращается.
За каждой девой, изображающей богиню, идет своя свита: за Юноной – Кастор и Поллукс, головы которых покрыты яйцевидными шлемами, сверху украшенными звездами (но близнецы эти тоже были молодыми актерами). Под звуки различных мелодий, исполнявшихся на флейте в ионийском ладу, девушка приблизилась степенно и тихо и благородными жестами дала понять пастуху, что, если он присудит ей награду за красоту, она отдаст ему владычество над всей Азией.
С тою же, которую воинственный наряд превратил в Минерву, была стража – двое отроков, оруженосцев войно-любивой богини, Страх и Ужас; они пританцовывали, держа в руках обнаженные мечи. За спиною у нее – флейтист, исполнявший дорийский боевой напев, и, перемежая гудение низких звуков со свистом высоких тонов, игрой своей подражал трубе, возбуждая желание к проворной пляске. Нетерпеливо встряхивая головою, она выразительными жестами, резкими и стремительными, показала Парису, что если он сделает ее победительницей в этом состязании красавиц, то станет героем и знаменитым завоевателем.
Но вот Венера, сопровождаемая восторженными криками толпы, окруженная роем резвящихся малюток, сладко улыбаясь, остановилась в прелестной позе на самой середине сцены; можно было подумать, что и в самом деле эти кругленькие и молочно-белые мальчуганы только что появились с неба или из моря: и крылышками, и стрелками, и вообще всем видом своим они точь-в-точь напоминали купидонов; в руках у них ярко горели факелы, словно они своей госпоже освещали дорогу на какой-нибудь свадебный пир. Стекаются тут вереницы прелестных невинных девушек, отсюда – Грации грациознейшие, оттуда – Оры красивейшие, – бросают цветы и гирлянды, в угоду богине своей сплетают хоровод милый, госпожу услад чествуя весны кудрями. Уже флейты со многими отверстиями нежно звучат напевами лидийскими. Сладко растрогались от них сердца зрителей, а Венера, несравненно сладчайшая, тихо начинает двигаться, медленно шаг задерживает, медлительно спиной поводит и мало-помалу, покачивая головою, мягким звукам флейты вторить начинает изящными жестами и поводить глазами, то томно полузакрытыми, то страстно открытыми, так что временами только одни глаза и продолжали танец. Едва лишь очутилась она перед лицом судьи, движением рук, по-видимому, обещала, что если Парис отдаст ей преимущество перед остальными богинями, то получит в жены прекрасную женщину, похожую на нее самое. Тогда фригийский юноша от всего сердца золотое яблоко, что держал в руках, как бы голосуя за ее победу, передал девушке… После того как окончился суд Париса, Юнона с Минервой, печальные и обе одинаково разгневанные, уходят со сцены, выражая жестами негодование за то, что их отвергли. Венера же, в радости и веселии, ликование свое изображает пляской со всем хороводом. Тут через какую-то потаенную трубку с самой вершины горы в воздух ударяет струя вина, смешанного с шафраном, и, широко разлившись, орошает благовонным дождем пасущихся коз, покуда, окропив их, не превращает белую от природы шерсть в золотисто-желтую – гораздо более красивую. Когда весь театр наполнился сладким ароматом, деревянная гора провалилась сквозь землю».
Глава 5
Любовь в римской поэзии
Если правдиво утверждение, что магия любви пробуждает в любом человеке поэта, то тогда поэзия должна представлять собой истиннейшее и чистейшее отображение любовной жизни народа. Люди пользуются языком поэзии, чтобы зафиксировать как благороднейшие, так и самые низменные из своих сексуальных переживаний. Изысканнейшие выражения страсти – сонеты Микеланджело и Шекспира, мистические откровения Платона об Эросе – вырастают из тех же глубин души своих творцов, что и грубые и чувственные вирши «Приапеи». Наша любовь и сексуальный опыт коренятся в глубочайших уголках тайной бессознательной жизни души, во мраке, скрытом для рационального разума; и из этих глубин являются на свет как прекраснейшие и драгоценнейшие цветы, так и мерзкие ядовитые сорняки. Как мы знаем, принцип, управляющий жизнью – шопенгауэровская таинственная воля к жизни, – нигде не проявляется так истинно и так могущественно, как в той сфере, которая зовется любовью. Поэтому поэзия, это чистейшее зеркало любви, одновременно ярче всего раскрывает нам сердце нации.