Шрифт:
Для Доминики
Это случилось декабрьским вечером в Государственной библиотеке.
Устав за целый день выписывать, записывать, аннотировать, делать карточки, обсуждать, выяснять, выискивать и обдумывать, с помутневшими глазами и отяжелевшей рукой, я отложил перо и отодвинул стул от стола.
Кругом были тела, сломившиеся над письменными столами, черепа, лоснившиеся под лампами, и книги, книги, книги вдоль бесконечных стен – закрытые, немые, непроницаемые. Большой зал библиотеки был словно погружен в жидкий стоячий клей полного безмолвия. Ни малейшего движения. Лишь устоявшийся запах чистой пыли, которую вытирают каждое утро.
«Я будто во сне… я больше не живу… меня пришпилили к
Я впервые в жизни испытал ненависть к своей работе. Я взирал на груду папок, как на что-то далекое и чуждое, хотя в этих папках были заключены целые годы моей работы, вобравшие в себя сокровища эрудиции, необходимые для невразумительных исследований по средневековой лигвистике, не интересных никому на свете, включая меня самого.
Какая– то тень скользнула вверху, вдоль темных стекол.
Я всматривался в окружающих. Черепа мыслили. Если бы не глаза, поблескивавшие время от времени из складок кожи и за стеклами очков в роговой оправе, впору было усомниться в том, что все эти люди еще живы. Они читали; подобно неподвижной ящерице, переваривающей проглоченное насекомое, они поглощали знание, проникаясь памятью человечества и сосредоточиваясь на самом главном. Как же скучна вечность, когда она проходит сквозь время… И тогда я встал.
Я смерил взглядом все эти черепа. Ага! Они явно ничего не подозревают!…
С сардонической улыбкою на губах я спустился в подвальные помещения, где располагались каталоги.
Я принял решение нарушить закон: прочитать что-нибудь бесполезное! Просто так. Ни за чем. Попрать все правила науки – заняться интеллектуальным бродяжничеством. Почитать что-нибудь ради собственного удовольствия. В общем, совершить преступление!
Поблуждав с закрытыми глазами среди шкафов, я наугад открыл один из ящиков и нащупал карточку. Записав лишь шифр произведения, я отнес свой заказ библиотекарю.
Вновь заняв свое место в оссуарии Большого зала в ожидании заказа, я тихонько посмеивался от тайной радости, переполнявшей мое существо.
Наконец через десять минут служитель Библиотеки принес мне старинный том в красном кожаном переплете и с фиолетовым обрезом. Это был патриотический словарь» некоего Фюстеля Дезульера, напечатанный в 1798 году, in-quarto, у Никифора Сальвена, книгоиздателя.
О счастье! Книга была мне совершенно незнакома.
По-прежнему полагаясь на случай, я открыл книгу (или она сама открылась) на странице 96, вверху которой я обнаружил следующую статью:
«ЭГОИЗМ (понятие философическое): Эгоистом именуют человека, который верует, что на свете существует единственно он сам, все же прочее есть лишь плод его воображения.
К вящему стыду человеческого разума, жил в Париже, в начале сего столетия, человек, сочетавший имя свое с сею нелепостию, некий Гаспар Лангенхаэрт, родом из Голландской республики. Был он, сказывают, столь пригож собою и сложения столь счастливого, что одних лишь дам было бы довольно, дабы обеспечить фортуну его в Париже, однако истинною его возлюбленною была философия, и он возжелал прославиться какою-нибудь доктриною. Знакомый с английскою философией довольно, чтобы определять задачи, но недостаточно, дабы их разрешать, он исходил из нескольких допущений приемлемых, из коих делал выводы совершенно неправдоподобные. Так, утверждал он, возвышусь ли я до небес или низойду в самыя бездны, я никогда не покину пределов самого себя и никогда не увижу ничего, кроме собственного моего измышления. Стало быть, мир существует не сам по себе, а лишь во мне. И стало быть, жизнь есть не что иное, как моя греза. А стало быть, я сам и есмь вся сущая реальность…
По уверениям его современников, сей молодой человек с легкостию перешел от вполне дозволительных сомнений относительно пределов нашего знания к утверждению, будто вещи существуют не иначе как в нем самом, через него и для него. Так слонялся он из одной светской гостиной в другую, в поисках многочисленного общества, заявляя во всеуслышание, что он один лишь и есть в мире, преследуя по пятам собеседников своих, дабы разъяснять им, что их-то на свете не существует вовсе, утверждая, с бокалом в руке, что материя есть гипотеза никчемная, разглагольствуя и доказывая всем, кто соглашался его слушать, что только его собственное бытие является фактом неоспоримым и что существование Вселенной зависит лишь от его благого соизволения. В обществе его приятная наружность вызывала благоволение, его речи забавляли слушателей, и на целый сезон он сделался тем оригиналом, без коего не обходится ни один светский салон. Однако же вскоре здравый смысл замкнул для него слух тех, кому прежде сей слух отворило любопытство. Успех его оказался непродолжительным. Молодого человека заподозрили в искренности, а стало быть, в безумии, и люди здравомыслящие его отвергли.
Дальнейшие события показали, что суждение о нем было вынесено верное, коль скоро, отлученный от светского общества, он основал „Секту эгоистов", дабы иметь возможность повторять свои бредни. На протяжении нескольких лет в деревушке Монмартр еженедельно собиралась компания людей, из коих каждый считал себя единственно сущим и всю Вселенную в себе содержащим. Что могли они сказать один другому? Разглагольствования их представить себе возможно, да только могли ли они согласиться между собою? „Секта эгоистов", вследствие отсутствия подражателей, вынуждена была закрыться; Гаспар Лангенхаэрт обнародовал „Опыт новой метафизики", не снискавший ни читателей, ни почитателей, и вновь оказался в одиночестве. Мог ли, впрочем, сей факт иметь для него какое-либо значение?
Он скончался вскоре в Париже, в 1736 году, употребив чрезмерное количество опиума, истомленный, верно, необходимостью держать вселенную на собственных плечах. На современников своих он не оказал никакого воздействия, равно как и на потомство.
Но даже если бы и оказал, – не вошло ли бы это обстоятельство в противоречие с его собственной доктриною?»
Я был в восхищении.
Так, значит, однажды в истории человечества кто-то уже возвел в теорию то, что я сам столь часто осознавал, то самое ощущение, которое овладело мною только что… Это явственное до тошноты впечатление, что других людей и предметов просто не существует… Эту мысль, что я – единственное живое сознание, затерянное в мире грез… Это зыбкое, вязкое, засасывающее сомнение, которое лишает сущее именно его сущности…
Я огляделся по сторонам. Черепа не обратили ни малейшего внимания на мою радость.
Я помчался вниз, к каталогам. Надо было разузнать побольше. Мне нужна была эта книга – «Опыт новой метафизики».
Всю мою усталость как рукой сияло. Я пропахи-вал погонные метры библиографических карточек, ворочал центнерами справочников и специализированных журналов, глаза вновь и вновь обретали остроту, чтобы просматривать микрофильмы, я скликал на подмогу служащих библиотеки, ибо мне необходимо было знать все о Гаспаре Лангенхаэрте.
И все понапрасну! Там не было ничего. Ничего из его сочинений. Ничего о нем самом.
В какой– то момент меня осенило: я вспомнил, что восемнадцатый век был не особенно строг в на-писании имен собственных; я испробовал все возможные варианты: Лангенхаэрт, Лангенерт, Леген-хаэрт, де Лангенхаэрт, ван Лангенхаэрт, ван де Лан-генхаэрт, де Ла Генхерт… Безрезультатно. Каталоги молчали.
Я уже чувствовал онемение, вызванное усталостью, однако заставил себя встряхнуться. Стиснув зубы, я вновь рванулся на приступ: мне следовало раздобыть объективную информацию, прежде чем покинуть библиотеку.