Секта. Роман на запретную тему

Колышевский Алексей

– Да чего я тебе тут в своей ерунде исповедуюсь. Я вся, как говорится, вот она я, на поверхности и прозрачная, как водопроводная струя. Ты о себе-то, может, расскажешь пару слов?

Гера стал выдумывать что-то прямо на ходу, а так как он не репетировал заранее, то сбился один раз, затем еще, и в конце концов Валя насмешливо спросила:

– Не пойму, с какой целью ты мне врешь? Может, ты на самом деле злодей, который разбивает сердца провинциальным медичкам?

Гера покраснел и поперхнулся куском бутерброда. Прокашлявшись, ответил:

– Просто боюсь, что если я скажу тебе правду, то ты решишь, что я превзошел твою бабушку по уровню, хи-хи.

– Нет уж, ты давай рассказывай. Нельзя быть столь жестоким по отношению к скромной

девушке: вначале нагнать тайны, а потом ломаться.

Гера очень хотел сейчас достать из кармана свое красивое удостоверение с золотым двуглавым орлом на обложке и, внушительно откашлявшись, предъявить его этой медсестре. Чтобы знала, кого она имеет честь принимать в своей квартирке. Но удостоверение лежало в ящике стола, а стол стоял в кабинете, а кабинет находился очень далеко отсюда. Поэтому Гера вдруг стал рассказывать о себе почти-всю-правду. Всю, за исключением того кабинета в Кремле и причины, по которым этот кабинет принадлежит сейчас ему. Валя не перебивала, она словно вообще никак не реагировала, только глаза ее из ярко-зеленых постепенно превратились в черные, и несколько раз к ним, совсем близко, подступали слезы.

Гера рассказал о своей первой жене, которая ушла от него к военному летчику и забрала с собой двоих Гериных детей. О Насте, которая спасла его от смерти, а потом тоже ушла:

– Все от меня ушли, кто по своей воле, а кто так… Потому что я, Валя, плохой человек. И ты, со своим талантом физиономиста или как там это называется, ошиблась. Я, видишь ли, не типичный клиент твоего учреждения. Ну, не спал ночь, много курил, чуть было не попал в аварию, вернее, попал, но последствия могли бы быть совсем другими. Вот сердце и не выдержало, затарахтело. Я не знаю, на кой черт я тебе все это рассказываю, но мне хочется, чтобы ты знала, какие люди иногда ходят вокруг нас. Вот я сейчас сижу здесь, напротив тебя, а ты и не догадываешься, какое я на самом деле дерьмо. А ты – «хороший человек», пижаму достала… Ладно, Валя, спасибо тебе за гостеприимство, мне дальше ехать надо. Где там мои вещи?

И тут Валя принялась хохотать. Она смеялась так заливисто и искренне, что Гера опешил. Он смотрел на нее и машинально вдруг подумал, что у нее истерика. Однако никакой истерикой и не пахло. Просто Вале стало смешно, и когда он это понял, то почувствовал себя размазанной по тарелке манной кашей, которую уже не собираются есть, а вот-вот смоют под струей горячей воды. Весь его образ, который он так лелеял в самом себе, был осмеян этой рыжей чертовкой, и сделала она это мастерски. Отсмеявшись, она промокнула свои вновь позеленевшие глаза салфеткой, встала из-за стола и взяла Геру за руку.

– Пойдем.

Тот ошалело уставился на нее:

– Куд… Куда?!

– Куд-куда, – она вновь закатилась, – я тебе обещала свою комнату показать?

– Валя, ты чего? Какую комнату? Мне ехать пора, я ж говорю! Я человек без чести и совести, как ты вообще можешь со мной разговаривать после всего, о чем я тебе рассказал?!

Валя, словно маленького, тащила его по коридору, наконец, поравнявшись с какой-то дверью, она толкнула ее от себя, и Гера увидел обыкновенную девичью комнату. С книгами, с какими-то фотографиями на стенах, с телевизором и стереосистемой. А в углу комнаты стояла большая двуспальная кровать. Валя чуть ли не силком подтащила его к этой кровати и сказала:

– Бессовестный, а мне твоя совесть ни к чему.

С этими словами она скинула с себя домашний халат и осталась в чем мать родила. Гера покраснел, засопел и стал лихорадочно сдергивать с себя казенную пижаму. Единственной мыслью в его мозгу стало промелькнувшее: «Зачем я ей все это рассказал-то?»

А когда ее огромные зеленые глаза оказались вдруг совсем рядом, то он понял, что меньше всего на свете ему хочется сейчас куда-то ехать. Не надо уезжать от счастья, пусть даже такого короткого.

Игорь Лемешев. С бала на корабль. Рим. Июнь 1992 года

Игорь смотрел на Пэм,

и его все больше поражало несоответствие ее внешности и описания, данного ему отцом. Да, она красива, и красота ее лица не плоская, не бесхитростная, бросающаяся в глаза сразу целиком, а многослойная, глубокая, и глубина эта как раз и есть то самое, что принято называть «изюминкой». Игорь отчетливо видел ее, эту изюминку, чувствовал всем своим естеством и, склонный к самоанализу, подумал, что, верно, все идет как надо, если его так тронула эта чужеземная прелесть. Обычно иностранки, особенно американки, отчего-то не вполне естественно ведут себя при знакомстве с русскими мужчинами. Так, будто надевают прозрачный пластиковый кокон, который плохо пропускает любовные флюиды с активной мужской стороны. Игорь имел несколько подобных увлечений, как-никак студент МГУ, а значит, всегда относился к наиболее «продвинутой» части молодежи. К той среде, в которой можно было встретить девиц самого разного происхождения, чем Игорь и пользовался вполне успешно, если считать мерилом успешности доведение отношений до постели. Если же нет, то дальше постели дело не доходило, и чудом залетевшие в Москву иностранки, погостив немного в этом городе эпохи переходной экономики, в некотором ужасе возвращались домой, к столь милой и привычной их сердцу стабильности. Поддерживать отношения с русским бойфрендом в их планы явно не входило. У Игоря даже появился стереотип в отношении иностранок: «туповатые и бездушные». С этим стереотипом он и жил до того дня, когда встретил Пэм, а потом все, что было раньше, исчезло. Весь тот немудреный, выложенный из кирпичей домишко под названием «жизненный опыт» в одночасье ушел под землю, провалился в тартарары. Пэм была рядом с ним, сидела напротив него, пила холодное белое вино и совершенно не была похожа ни на одну из бывших подружек Игоря. Он не относился к тому сорту людей, кого называют созерцателями – теми, кто просто идет по жизни и принимает ее такой, какова она есть. «Зачем вдаваться в суть вещей и напрягать мозг», – думают созерцатели, и в этом они по-своему правы, ведь не может решительно весь мир быть населен сплошь циничными логиками. Игорь любил созерцателей, они казались ему простаками, которыми было легко манипулировать.

Он глядел на Пэм и наконец понял, откуда в ней эта бездонная глубина, которая столь красива на поверхности и столь восхитительно неожиданна, если начать тонуть в ней и, возможно, так никогда и не нащупать твердого дна. У нее были совсем не женские глаза, вот в чем дело. Глаза Пэм вообще навряд ли можно было назвать глазами человека, скорее это были глаза какого-то бесконечно мудрого пришельца, живущего среди людей и утомленного своим вынужденным общением с низким для него интеллектом. Нет, они не сверлили насквозь, не выражали снисходительной насмешки и не казались тем, что называется «устало знающие наперед», они просто были нездешне прекрасными, и все тут.

В эти глаза невозможно было не влюбиться, а заодно и в их хозяйку. Пэм в свои тридцать была очаровательной женщиной с внешностью и грацией двадцатилетней девушки. Ее совершенство начиналось от кончиков длинных пальцев рук, поднималось к изумительной красоты волосам, таким черным, словно сама ночь отдала им свой цвет, опускалось ниже и обрисовывало подчеркнутые ее деловым костюмом формы идеального сложения, преодолевало границу юбки и открывало ноги, которым могла бы позавидовать любая топ-девочка, зарабатывающая на жизнь ходьбой по подиуму.

Они вместе смотрели, как к посольству, завывая сиренами, подкатывали кареты «Скорой помощи», как выносили на носилках высокопоставленных гостей, пострадавших от тумаков своих собратьев по шпионско-дипломатическому цеху, и Пэм вдруг спросила:

– Нравится?

Игорь не стал разыгрывать непонимание и честно ответил:

– Скорее да. Я ведь, по большому, счету вступился за престиж своей страны.

– Это так много для тебя значит?

– Видимо, да, если я закатал тому турку, или кто он там, в подбородок.