Шрифт:
В окно избы была видна дорога, что петляла через картофельное поле, знойно гудевшее пчелиной работой.
В солнечном квадрате, на полу избы, крутился за хвостом рыжий котенок.
— А это… — Алексей, перегнувшись через подоконник, тронул пальцем черную дырку в бревне, похожую на след выпавшего сучка, — Мишка-бандит в отца стрелял. Помнишь?
— Как не помнить, страх-то такой страшнуший, —
— Верно. Ты не видела. Тебя тогда дома не было. Мы с Петькой и Олюшкой засыпаем, — Алексей кивнул на печку, — отец у стола валенки подшивает. Вдруг! — Алексей застучал по раме. — Громко, страшно: «Отдавай, Василь, золотые часы!».
— Христос с тобой, сынок… Напугал… — Мать покачала головой и принялась аккуратно стряхивать в ладонь крошки со стола.
Алексей радостно возбужден этим утром в родном доме, узнаванием позабытых предметов и примет, бесшумными движениями старенькой матери, сновавшей из горницы на кухню и обратно.
Потом он работал с отцом во дворе — меняли подгнивший венец колодезного сруба. Отец поддерживал верхнюю часть сруба ломом, а Алексей вытаскивал, выкатывал подгнившее бревнышко, заменял новым, густо смазанным смолой.
— Помнишь, батя, когда мы его меняли? — спросил Алексей.
— Чего ж тут не помнить… Когда я с фронта пришел. А до того с отцом, с дедом твоим…
— Когда он на германскую уходил?
— Не… Когда Деникина прогнали.
Алексей распрямился, отер потный лоб, поглядел на дорогу, которая взвивалась на косогор, поросший нечастыми высоченными соснами, и исчезала.
— А помнишь, батя, как я сруб не удержал и мне чуть руки не отдавило?
— Слабый был… С голодухи. — Отец вновь налег на лом.
Перед тем, как заменить последнее бревнышко, воткнули ломы в землю — передохнуть.
Алексей прошелся босыми ногами по теплой земле, оглядел двор. Взгляд его скользнул по дороге.
На крыльцо вышла мать и стала сыпать курам из алюминиевой миски.
— Чего-то не хватает, — пробормотал Алексей, — а чего — не пойму…
— Ты б еще лет десять не приезжал, — усмехнулся отец. — Глядишь, и нас бы с матерью не досчитался.
— До чего ж поганый язык у тебя, дед… — вступила в разговор мать. — Дал бы сынку на солнышке спокойно погреться. Ведь у них, на Севере, небось мороз — чистый яд, все жжет. Он, Лексеюшка, — она покосилась на отца, — самый стал по деревне язва.
— Ты, случаем, сынок, — подмигнул Алексею отец, — в Киеве не был?
— Нет. В Киеве не доводилось, — ответил Алексей, понимая, что отец затеял какой-то розыгрыш. — А что?
— Жалко, — вздохнул отец. — Там, говорят, такие старушки на базаре — полтинник пучок. А я б Александру за так отдал и еще бы на бутылку подкинул., Красного, конечно.
— Тьфу и тьфу! — рассердилась мать, даже миску с пшеном кинула.
Алексей подошел к ней, взял за руку, посчитал пульс.
— Чего у меня, Лексеюшка? — испугалась мать.
— Все
Вернулся к отцу и сказал тихо:
— Ее к специалисту надо.
— А ты нешто не специалист?
— Я ж хирург. А у нее аритмия. Сердце. А ты ее еще дразнишь.
— Без этого нельзя. Надо ж ее как-то поддерживать. — И помолчав, отец добавил: — И верно, плоха мать стала, Алешка. По ночам все Ольгушку кличет с Петкой. А когда упокойники часто снятся… Да что тебе говорить, ты врач, сам все знаешь…
Алексей молча смотрел на косогор, где возле дороги, в черно-зеленом орешнике, неярко пятнились выгоревшие бумажные цветы деревенского погоста.
— Когда война кончилась, мы тебя все встречать бегали, — кивнул на косогор Алексей. — Ольгушка быстрей всех до верха добегала… Даром что маленькая.
— Да-а… Весело про войну иной раз слушать, да не дай бог ее видеть. — Отец вновь взялся за лом. — Слушай, а когда ты человека пластаешь, не страшно тебе?
— Страшно, — вздохнул Алексей, — еще как.
— Ишь ты… — удивился отец. — А я думал — привык.
— К этому нельзя привыкнуть, батя, — сказал Алексей. — Главное, ошибиться страшно.
— И что ж, — отец с некоторым испугом посмотрел на сына, — бывает.
— Чтобы не ошибиться, — устало сказал Алексей, — надо больше оперировать. Ну, а раз больше, значит, и ошибаться больше… Поначалу особенно.
— Да-а… — Отец налег на лом. — Выбрал ты себе дело. Уж лучше бы крестьянствовал. Да и плотничаешь ты любо-дорого…
— Я и сам иногда об этом думаю, — неожиданно согласился Алексей.
— Ты что?! — изумился отец. — Ты дурь эту выкинь. Что ты хуже других, что ли?
— При чем тут хуже — лучше? — поморщился Алексей. — Мне вот сорок, а я… И не достиг ничего и даже с начальством ладить не научился.
— Ну ее к псам, такую-т науку! — осердился отец. — Я тебе всегда говорил: трудиться надо честно, только и делов. А начальство… Что ж! Сегодня сидит, а завтра его и след простыл. Под каждого ладиться — работать некогда будет. Так что — плюнь! Леха, — вдруг с натугой выкрикнул он, — руки!
Алексей едва успел отдернуть руки — отец не удержал сруб и тяжелые бревна гулко стукнули оземь…
Алексей Шульгин открыл глаза, когда самолет шел на посадку.
Потом он, с чемоданом и тяжелой сумкой с деревенскими гостинцами, медленно шел от самолета через летное поле к выходу.
За аэродромом виднелись унылые голые сопки с редкими пятнами снега.
— Эй, Шульгин! Алешка-а-а!
Он обернулся — на противоположном конце поля, у груды вещей, стояли мужчина и женщина и призывно махали руками.
Шульгин вздрогнул, переложил сумку и чемодан из руки в руку, улыбнулся и пошел к кричавшим.
— Вот это удача! С прибытием! — весело протянул Шульгину руку ладный, спортивный мужчина.
— Сперва с дамой, — улыбнулся Шульгин. — Здравствуйте, Наташа. И счастливо вам.