Семь фантастических историй
Шрифт:
Ну что ты, Мортен, — сказала Фанни. — И ты ведь много знаешь такого, о чем мы и не догадываемся.
Не так уж много, — сказал Мортен. — Так, кое-что.
— Хоть про кое-что расскажи, — сказала Элиза.
Мортен немного подумал.
— Одно я знаю, — сказал он потом, — о чем не подозревал прежде: „C'est une invention tres fine, tres spirituelle, dе la part de Dieu“, [106] как говорил дядя Фернанд о любви. А именно: „В два прыжка пропасть не одолеешь“. Сам бы я до такого не додумался. Оригинальнейшая идея. Но и он ведь тоже, знаете, tres fin, tres spirituel, [107]
106
«Это Господь Бог очень тонко, очень умно придумал» (фр.).
107
Очень тонок, очень умен (фр.).
Сестры подобрались, выпрямились, будто принимая ком-миммент. Они были, как уже говорилось выше, ревностные прихожанки и к словам брата привыкли относиться с уважением.
— А знаете, кого я видел? — вдруг сказал Мортен. — Сердитого мопсика тети Аделаиды — Фингала.
— Как это было? — спросила Фанни. — Расскажи.
Это когда я остался совсем один, — сказал Мортен. — Когда мое судно погивло у Кай Сала. Нас трое спаслось на лодке, но у нас не было пресной воды, те двое умерли, а я остался один.
Но чем ты думал тогда? — спросила Фанни.
Представьте себе, о вас, — сказал Мортен.
И что же ты о нас думал? — снова спросила Фанни едва слышно.
Мортен сказал:
— Я думал: любили мы с сестренками говорить „нет“ но были в этом дилетанты. А вот Господь, Он умеет сказать „нет“. О Господи, как Он умеет сказать „нет“! Уж думаешь ну хватит, кажется, ну как не надоест, а Он опять за свое, и опять — „нет“.
Я про это и раньше думал, я много про это думал, — сказал Мортен. — В Эльсиноре, перед свадьбой. А тут вспомнил тогдашние мысли. И я думал обо всем том великом, прекрасном и чистом, что нам говорит „нет“ Тех, кто нам говорит „да“, — мы их подминаем, бросаем, а бросив, воображаем, что это они нас обидели. Земля отвечает „да“ на наши заботы и труд, а море нам говорит „нет“. Ну а мы — мы любим море. И слушать, как Господь говорит нам „нет“ в великой тиши, — вот оно, наше блаженство. И звездное небо взошло надо мною тогда, и оно сказало мне „нет“. Как гордая, как прекрасная женщина.
И тогда ты увидел Фингала? — спросила Элиза.
Да, — сказал Мортен. — Повернул голову и вижу — Фингал сидит со мной рядышком в лодке. Помните, он же всегда был нравной, невозможной собачкой и меня терпеть не мог, потому что я его дразнил. Вечно норовил меня укусить. Сижу я в лодке и боюсь шелохнуться, боюсь, что он в меня вцепится. А он тихонько просидел со мной в лодке вею ночь.
Ну, а потом? Он исчез? — спросила Фанни.
— Не знаю, детка, — сказал Мортен. — Рано утром меня меня подобрала американская шхуна, шедшая на Ямайку. А на борту был человек, который со мной тягался на аукционе в Филипсбурге. Так и вышло, что меня повесили — в конце, как вы это называете, — в Гаване.
— Больно было? — едва слышно спросила Фанни.
— Нет, моя милая Фанни, — отвечал Мортен.
Был с тобой кто-нибудь? — прошептала Фанни.
Да, был молодой евященник, толстый такой, — сказал Мортен. — Он меня боялся. Ему про меня разных ужасов наговорили. Но он старался вовсю. Я его спрашиваю: „Можете вы продлить мне жизнь на одну минутку, святой отец?“ А он в ответ: „Но зачем тебе эта одна минутка, сын мой?“ А я ему: „Потому, что всю эту минутку с петлей на шее я смогу думать про „La Belle I liza“.
Все трое затихли. Под окном прошуршали шаги, голоса. проплыли за шторами факельные огни.
Мортен откинулся на стуле, и сейчас он казался сестрам усталым и старым. Он очень был похож теперь на папа де Конинка, когда, приходя домой, устав от дел, тот отдыхал у камина в веселом обществе дочек.
— А здесь очень мило, в этой комнате, — сказал Мортен. — В точности как раньше, правда? Когда папа и мама были внизу. Да мы же еще не старые, все трое, а? Вы до сих пор дивно выглядите.
— Круг снова замкнулся, — сказала Элиза нежно, вспомнив давние игры.
Магический круг, Лиззи, — отозвался Мортен.
Circulus vitiosus, [108] — небольно подхватила Фанни, тоже во власти прошедшего.
— Ты всегда у нас была умница, — сказал Мортен.
Фанни вся затрепетала в ответ, как девочка, которую похвалили.
— Эх, девчонки, девчонки, — крикнул Мортен совсем по-старому. — А как мы тогда рвались — всей душой, всеми потрохами — прочь, подальше от Эльсинора!
108
Порочный круг (лат.).
Старшая сестра вдруг вся подалась к нему на стуле и сидела теперь с ним лицом к лицу. У самой у нее лицо исказилось мукой. Сказывались бессонная ночь и усталость. Заговорила она хриплым, надтреснутым голосом, будто с усилием вытягивала его из горла.
— Да, — сказала она. — Тебе хорошо говорить. А ведь вот ты сейчас уйдешь и меня оставишь. Ты побывал в дальних теплых морях, и сколько ты стран повидал, и ты пять раз женился, а я!.. Тебе легко говорить. Сидишь себе тихо. А приходилось тебе хлопать в ладоши, чтобы согреться? Вот и сейчас не приходится!
Голос у нее сорвался. Она запнулась, ухватилась за край стола.
— А я!.. — простонала она мгновенье спустя. — Я мерзну! Мир вокруг такой ледяной. Ночью я коченею в холодной постели, и никакие грелки тут не помогут!
В этот миг забили большие часы. Фанни сама завела их с вечера. Мерно, твердо они пробили двенадцать ударов, и Мортен на них смотрел.
Фанни хотела, еще говорить, но горло ей сжало, она не могла перекричать бой часов. Дважды она открывала и вновь закрывала рот, не произнося ни звука.
— О, к чертям! — выкрикнула она наконец. — Ко всем чертям, в преисподнюю!
И снова голос у нее сорвался, и она бессильно тянула к врату руки.
Под бой часов лицо его серело, мутнело, расплывалось у нее перед глазами, и ей стало страшно. Зачем она заводила часы? Она рвалась к нему через стол.
— Мортен! — рыдала она. — Брат! Погоди! Послушай! Возьми меня с собой!
Когда упал последний удар и часы снова принялись тикать, словно решаясь, что бы ни случилось, исполнять долг до скончания века, — стул между ними был пуст, и, увидев это, Фанни уронила голову на стоп.