Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история
Шрифт:
Внутреннее Сопротивление стремилось поднять вооруженное восстание во Франции во время планируемой высадки союзников. Был ли де Голль за или против? Союзники об этом умалчивали, хотя с Эйзенхауэром де Голль находился в хороших отношениях. В любом случае, в обращении к нации, с которым де Голль выступил б июня 1944 г., о восстании речь не шла. Потому ли, что он считал, будто для него нет всех необходимых условий, или потому, что боялся захвата страны коммунистами? Так или иначе, он прежде всего вел переговоры об участии внешних французских сил — войск Жюэна в Италии и Леклерка в Ла-Манше.
Восстания вспыхивали по инициативе с мест при поддержке Кёнига. Они казались убедительными для Эйзенхауэра, Монтгомери и для Патча во время десантной операции в Провансе в августе 1944
КОНФЕРЕНЦИИ «БОЛЬШОГО АЛЬЯНСА» [36]
36
Имеется в виду антигитлеровская коалиция. — Примеч. пер.
С точки зрения Сталина
Мемуары А.А. Громыко («Памятное») представляют особый интерес: полномочный представитель, а затем посол СССР в США при президенте Рузвельте (с 1939 г.), Громыко находился рядом со Сталиным на конференциях в Тегеране (ноябрь-декабрь 1943 г.), Ялте (февраль 1945 г.), Потсдаме (июль 1945 г.). И хотя Громыко написал свои мемуары только в 1989 г., они имеют то преимущество, что представляют собой обобщенную точку зрения на позицию Сталина, а также на отношение Советов к стратегии и тактике Черчилля и Рузвельта в Тегеране и Ялте в сравнении с политикой Эттли и Трумэна в Потсдаме{336}.
Конечно, Молотов тоже участвовал в этих трех конференциях, но в своих беседах с Феликсом Чуевым он больше касался каких-то мелких эпизодов, частных моментов и проблем, не противопоставляя прямо поведение участников конференций и не рассматривая их ставки в политической игре на каждой из встреч{337}.
Подобно Молотову, Громыко отрицает существование секретных протоколов к соглашениям, подписанным с Риббентропом в 1939 г. Но если слова заключившего данные соглашения Молотова кажутся совершенно неправдоподобными, то поведение Громыко представляется более простительным и оправданным. Наверняка он следовал официальным инструкциям, отрицая существование секретных протоколов (в Кремле не делали тайны из желания Сталина вернуть часть Польши к востоку от линии Керзона, считавшуюся белорусско-украинской, и даже потерянные по Рижскому договору в 1921 г. прибалтийские страны). Как бы то ни было, его свидетельство отражает определенную точку зрения, именно это и существенно в настоящий момент.
Мы находим у Рузвельта, как и у Сталина, говорит Громыко, мысль о необходимости встречи втроем вместе с Черчиллем. Рузвельт предложил встретиться в Каире или Багдаде; Сталин предпочел Тегеран. «Дело здесь не в охране, которая меня не беспокоит», — писал Сталин. Ему, пояснял он, нужно пристально следить за ходом битвы за Украину: «В Тегеране эти условия могут быть обеспечены наличием проволочной телеграфной и телефонной связи с Москвой»{338}.
Через три месяца после итальянского перемирия самым важным вопросом встречи в Тегеране стало открытие второго фронта на западе. Так же как и во время своей встречи с Черчиллем в августе 1942 г., Сталин не смог добиться открытия второго фронта, причем не на Балканах и не на севере Италии, как желал Черчилль. «Истинный замысел такой позиции… — объясняет Громыко, — не представлял тайны: помешать продвижению советских армий на запад, к логову фашистского зверя — Берлину, а войскам западных союзников обеспечить с занятием ими юго-восточной Европы выход к западным рубежам Советского Союза».
В Тегеране Сталин непрестанно давил на Черчилля, чтобы тот назначил время высадки в Европе, но ответа не получил.
«Однажды, едва сдержавшись, — рассказывает Громыко, — Сталин поднялся с кресла и сказал Ворошилову и Молотову:
— У нас слишком много дел дома, чтобы здесь тратить время. Ничего путного, как я вижу, не получается…
Черчилль в замешательстве, боясь, что конференция может быть сорвана, заявил:
— Маршал неверно меня понял. Точную дату можно назвать — май сорок четвертого…»{339}
Другой проблемой стало будущее Германии — теперь победа над ней казалась неминуемой. Ходили слухи, будто англичане и американцы хотят раздробить страну, но ни Черчилль, ни Рузвельт не имели продуманного плана. Единственное, в чем они были уверены, это в необходимости «подрезать крылья» Пруссии, самой агрессивной из германских земель.
Выслушав их, Сталин сделал следующее замечание: «На поле брани пруссаки и солдаты других частей Германии — баварцы, саксонцы и прочие — дерутся с одинаковым остервенением. По-моему, решение германской проблемы надо искать не на путях уничтожения германского государства, ибо невозможно уничтожить Германию, как невозможно уничтожить Россию, а на путях ее демилитаризации и демократизации, с непременной ликвидацией фашизма, вермахта и передачей преступных руководителей “третьего рейха” под суд народов». Сталин предложил всем троим над этим хорошенько подумать и встретиться вновь, чтобы обсудить вопрос. На деле такое обсуждение пройдет не в Ялте, а в Потсдаме, уже после немецкой капитуляции.
По польской проблеме Рузвельт поднял тему польских военных частей, сформированных на советской земле, которые эмигрантское польское правительство, «нарушив ранее достигнутое… соглашение, вывело с территории СССР». «Позиция Рузвельта в польских делах строилась с оглядкой на подготовку в США к предстоявшим в 1944 году очередным президентским выборам. И потому он был заинтересован привлечь на свою сторону голоса семи миллионов американцев польского происхождения… Вместе с тем американский президент проявлял определенную осторожность в отношении попыток Черчилля», — пишет Громыко. По его словам, Черчилль хотел навязать Польше правительство, явно враждебное СССР (которое играло бы на противостоянии между западными державами и Россией, о чем чуть позже сказал Гарриман{340}).
«Проводившаяся им [польским правительством в изгнании] политика все больше расходилась с интересами польского народа, — считает Громыко, — и, вполне понятно, это правительство постепенно теряло его поддержку. Безрассудность этой политики не могли не видеть Черчилль и Рузвельт. Они даже пробовали как-то урезонить эмигрантское правительство. Но и их усилия оказались тщетными»{341}.
По поводу границ польское правительство в Лондоне предъявляло, по словам Громыко, «абсурдные» требования. Черчилль тогда взял три спички, дабы проиллюстрировать свои идеи. Каждая из спичек представляла собой одну из польских границ: на востоке — границу 1940 г., в центре и на западе — границы 1939 г. «Эти спички, — заявил он, — должны быть передвинуты на запад, чтобы разрешить одну из главных задач, стоящих перед союзниками, — обеспечение западных границ СССР». Сталин заметил: «Имея в виду границу 1939 года между СССР и Польшей, Советский Союз стоит за нее и считает это правильным». Союзники в Тегеране постановили, что «очаг польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линией Керзона и линией реки Одер». Договорились также, что Кенигсберг (Калининград) будет отдан СССР.
Следующим пунктом Сталин заявил, что после разгрома Германии «Советский Союз окажет необходимую помощь своим союзникам в войне против милитаристской Японии».
Затем союзники обсудили создание международного органа по безопасности и принципы его деятельности, которые всех устраивали бы.
После того как была названа конкретная дата высадки союзников, а Сталин пообещал помочь союзникам справиться с Японией, настроение у всех поднялось. Оно стало гораздо лучше, чем в начале конференции. Лидеры договорились встретиться снова. Рассказывали даже анекдот, способствовавший разрядке атмосферы. На открытии одного заседания Черчилль якобы сказал: «Мне снился сон, что я стану хозяином мира». — «А я видел во сне, будто стану хозяином вселенной», — перещеголял его Рузвельт и потом спросил у Сталина: «А что Вам снилось?» — «Что я не утверждаю вас в должности», — ответил Сталин.