Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история
Шрифт:
Чтобы привлечь немцев США к своей политике, Рузвельт поощрял создание фильмов по сценариям, написанным в подобном духе: таких, например, как «Луна зашла» иммигранта-антинациста Ирвинга Пичела, «Дети Гитлера» Эдварда Дмитрыка или «Седьмой крест» Фреда Циннемана. Однако эти фильмы, намекающие на то, что руководителям не стоит доверять, не имели никакого успеха в стране, где надо всем господствовала безоговорочная преданность государственным и общественным институтам.
Желая располагать собственной агентурной сетью (что ставило в неудобное положение Корделла Халла и Государственный департамент), а также для того, чтобы лучше понять нацистские круги изнутри и быть в курсе их планов, Рузвельт пользовался докладами, которые запрашивал у бывшего нациста
Американцы замышляли сделать своего рода немецкого Дарлана, например, из Шахта или из Нейрата, возможно даже, из Геринга. К тому же де Голль ясно почувствовал, что «этот проект не особо претил некоторым американским кругам, игравшим в Новую Европу, построенную вокруг Петена, Франко, Сикорского и Геринга, против Советов и даже против Англии», — фраза, которую генерал убрал из своих воспоминаний, но ее следы отыскал французский историк Жан-Батист Дюрозель{315}.
Тогда Рузвельт, в сущности, не хотел, чтобы Черчилль навязывал ему свое видение будущей войны: «Он — музейный экспонат, редкая реликвия. Когда он говорит, что стал министром не для того, чтобы председательствовать при ликвидации империи, можно подумать, будто слышишь некий замогильный голос. Все, что он говорит о планах России, кажется ирреальным, как если бы он жил в каком-то страшно отдаленном прошлом». Лорд Моран, личный врач британского премьер-министра, считал, что Рузвельт завидовал Черчиллю. По словам Галифакса, Маршалл ему якобы сказал, что у Рузвельта не лежала душа к визитам Черчилля, поскольку тот был слишком сведущ в военных вопросах{316}.
Впрочем, идея германского Дарлана вскоре уступила место другой мысли. Немецкая агрессивность не была только лишь выражением гитлеровской политики, она уходила своими корнями в традицию, воплотившуюся в прусском милитаризме. Соглашаясь в этом с Иденом, даже еще больше, чем с Черчиллем, Рузвельт тем самым отказался от надежды на возможную договоренность с немцами, враждебными Гитлеру. Англичане с радостью услышали, как Рузвельт в Касабланке 24 января 1943 г. настаивает на «несгибаемой» воле к достижению цели — «безоговорочной капитуляции» врага.
Черчилль о де Голле: персонаж привлекательный и вместе с тем раздражающий
Пока союзники готовили планы вероятной высадки во Франции и в Северной Африке, отношение к Виши и де Голлю, которое предстояло определить, составляло предмет разногласий между Черчиллем и Рузвельтом.
Еще в декабре 1941 г., когда сообща писалась декларация от имени «Ассоциированных держав», названных вскоре Объединенными Нациями, некоторые термины декларации и последовательность ее подписания странами-участницами стали предметом оживленных дискуссий. Например, Литвинов, назначенный послом в Вашингтон, предпочитал, чтобы речь шла о свободе совести, нежели о религиозной свободе. Он считал также, что помещать СССР в самый хвост списка не очень уместно. Что касается «Сражающейся Франции» де Голля, то Хопкинс полагал, что она какое-то время не должна там фигурировать вообще. А Черчилль потребовал, чтобы формулировку «подписавшие правительства» заменили формулировкой «подписавшие правительства и власти». Халл этому воспротивился, его враждебность к движению «Сражающаяся Франция» коренилась очень глубоко. Идеи пришел на подмогу Рузвельту, склонявшемуся к тому, чтобы все-таки удовлетворить требование Черчилля: «Сражающаяся Франция — наши союзники во всех смыслах слова. Их силы состоят с нами в связи на многих территориях, в частности в Новой Каледонии. Мы не имеем права препятствовать включению их в список»{317}.
Тем не менее разногласия все же существовали, и решение реализовать проект операции «Гимнаст»/«Факел», т. е. осуществить десантную высадку во французской Северной Африке, их только оживило.
Чтобы Черчилль после стольких проявлений то восхищения, то гнева смог окончательно принять сторону де Голля и горячо его защищать, нужна была солидная политическая подоплека. Обращаясь к Корделлу Халлу, Черчилль сказал: «У меня есть серьезные основания опасаться, как бы нынешнее отношение Государственного департамента в Вашингтоне к Сражающейся Франции и к Виши соответственно не нанесло существенный урон духу борьбы во Франции и других местах. Мне не кажется правильным во время войны отмечать почестями апостолов бесчестья… Если говорить о Виши, речь идет о людях павших, распростершихся у ног победителя… Что же до людей, продолжающих сражаться, то к ним с растущим уважением относятся девять французов из десяти, ибо надежда заново поднимает это племя воинов…»
После июня 1940 г., при всей невыносимой требовательности де Голля, в одиночестве воплощавшего собой французский суверенитет, для Черчилля солидарность с ним не подлежала сомнению. Она усилилась благодаря присоединению французских островов в Тихом океане, удачным действиям Леклерка, Буаламбера и Плевена в Чаде и Камеруне, также присоединенных к «Сражающейся Франции» с некоторой помощью Англии. Фиаско по-настоящему совместной франко-английской военной операции в Дакаре не причинило вреда этой солидарности: оно лишь показало, что государственные чиновники, как в метрополии, так и в других местах, преданы маршалу Петену. Но, по крайней мере, в Дакаре французы хотя бы не стреляли во французов. Однако от огня британского флота погибли 150 чел. в войсках и среди населения Дакара. Двенадцать «сражающихся французов» были захвачены в плен, в том числе и Буаламбер. Эта неудача не ухудшила отношений между Великобританией и «Сражающейся Францией», однако при кризисах в Сирии и в Ливане летом 1941 г. все обстояло совершенно иначе.
Дело было связано с политикой Дарлана по возобновлению коллаборационизма. Встретившись с Гитлером, глубоко пораженный его марш-броском при захвате юго-восточной Европы, Дарлан пожелал, чтобы Виши объединилось с ним, пока не стало слишком поздно. Он определял свою политику как «ты мне — я тебе» и предложил немцам в качестве первого залога доступ к Тунису и даже к аэродромам Сирии. Эти парижские протоколы, подписанные в мае 1941 г., вызвали бурную реакцию со стороны Вейгана, который из-за согласия на них, полученного Дарланом от маршала Петена, ушел в отставку{318}.
Именно в данном контексте на Ближнем Востоке — земле векового антагонизма — возникло первое крупное разногласие между де Голлем и Черчиллем. Соглашение, подписанное Леоном Блюмом в 1936 г. и обещавшее прекращение французского мандата над Сирией и Ливаном по истечении трех последующих лет, так и не было ратифицировано — ни Даладье, ни Рейно, ни Петеном.
В 1941 г. Франция была побеждена, но (поскольку Великобритания также присутствовала в регионе) Черчилль решил не придавать значения арабским протестам, вспыхивавшим по мере молниеносного наступления Гитлера на Югославию и Грецию. Протесты эти озвучил верховный муфтий Иерусалима: «У нас с немцами есть общие враги — англичане, евреи и коммунисты».
Габриэль Пюо, французский верховный комиссар протектората, поначалу поздравил себя с такой позицией Лондона («хорошей миной», которая имела целью не допустить заражения подобными настроениями британских колоний). Но вскоре, по приказу Дарлана, он обвинил британцев в подготовке «удара» совместно с генералом Катру, чтобы дать Сирии и Ливану возможность перейти на сторону «Сражающейся Франции». Генерал Денц, заменивший Пюо, тоже проявил враждебность к британцам. Однако последние сочли необходимым достичь консенсуса с представителем Петена, лишь бы предотвратить шедшее из националистических арабских кругов движение, которое могло поджечь весь Ближний Восток.