Семь грехов радуги
Шрифт:
– Потенциальный. Еще никого не убил, но явно замыслил что-то.
– С чего ты так уверен? – удивляюсь. – По глазам прочитал?
– По ним тоже. Он еще не до конца… – Пашка мотает головой, поясняя мысль, – перекрасился. На белках только мелкие красные прожилки, но сами глаза пока серые. И холодные, как свинец. И волосы не все еще порыжели, попадаются седые.
– Что делать будем? – спрашивает Маришка.
– Задержим до выяснения? – предлагаю.
Пашка смотрит удрученно.
– За что? Что мы ему ввиним? Вменим, эт самое, в вину?
– Значит, будем брать с поличным, – утверждаю я, желудком ощущая растущую
Пашка не успевает ответить.
– Смотрите! – отчаянно шепчет Маришка.
Тем не менее, из укрытия выглядываю предельно медленно и осторожно: в общении с краснокожими бдительность не бывает излишней. Шеей чувствую Пашкино дыхание.
По аллее, лицом к нам бредет вразвалочку абсолютно лысый тип в сером плаще, собранном складками на плечах. Из-под плаща виднеется линялая синяя майка. Транспонированная запятая на правой груди – товарный знак фирмы «Nike» – наполовину размыта, из-за чего складывается такое впечатление, что с майки долго и старательно пытались вывести не очень приличное слово, и в конце концов вывели, но не бесследно, оставив кое-какие точки над Й.
При виде типа в плаще краснокожий мигом утрачивает вялость членов и резво поднимается навстречу, прихватывая с земли дипломат.
– Жертва? – предполагаю шепотом.
– Непохоже. – Пашка чмокает губами у меня над ухом. – Скорее, сообщник.
– Судя по морде? – уточняю.
– Ага.
Физиономию лысого типа также украшает нездоровый румянец, проступающий заметнее всего на ушах и в том месте, где у нормальных людей растут волосы. И все-таки яркостью окраски скальпированный краснокожий сильно уступает огненноволосому. Быть может, он примкнул к преступному сообществу позже или не по своей воле, а может, заранее раскаивался в содеянном.
Дипломат вычерчивает в воздухе широкую дугу, когда рыжеволосый раскрывает объятия. Похлопывания по спине и плечам чередуются с пожиманием загривков, затем грубые мужские ласки уступают место ласковым мужским грубостям. «Что ж ты, сволочь такая, опаздываешь?» – доносится до моего напряженного слуха.
Наскоро дообнимавшись, краснокожие поворачиваются в нашу сторону. Мы дружно пятимся в тень и там выстраиваемся гуськом: Сашка за Пашку, Маришка за Сашку, когда они, оживленно обсуждая что-то, проходят мимо. На ходу лысый несколько раз порывается помочь рыжему нести дипломат, цепляясь за единственную ручку, но тот не отпускает. При взгляде сбоку обнаруживается, что у самого лысого на спине висит рюкзак, лямки которого почти незаметны в складках плаща.
Быстрым шагом подельники покидают парк и растворяются в полумраке подземного перехода.
Мы с Маришкой молча переглядываемся. Смотрим на Пашку в ожидании команды.
– За ними, – скрипнув зубами, решает он.
Когда мы оказываемся на той стороне, краснокожие уже загружаются в автобус-гармошку с однобуквенным номером. «Избавляются от хвоста!» – доходит до меня.
Запрыгиваем в заднюю дверь. Следом успевает протиснуться какая-то («Бедненькая!») бабка с двумя неподъемными сумками и намертво фиксирует ими мои ноги. Руки мои зафиксированы поручнем, и только середина туловища сохраняет за собой парочку степеней свободы, отчего в подпрыгивающем автобусе я, должно быть, похож на струну, вибрирующую под пальцами контрабасиста.
Пашка стоит рядом и с тоской смотрит на свисающую с поручня кожаную петлю. Как будто раздумывает, сумеет ли в случае чего просунуть в нее свою муравьиную голову.
Он вообще выглядит непривычно бледным – ни кровинки в лице. Ни единой убийственной мысли.
– Может, вызовем подкрепление? – говорю.
– Нельзя. – Пашка мучительно прикусывает губу. – Нет доказательств.
– А когда они кого-нибудь пристрелят? – спрашиваю. – Тогда будет можно?
– Можно. – Он кивает и прикладывает клешню к выпуклости на груди, за которой угадываются очертания сотового. – Если, значит, что – там, в памяти под первым номером. Твой позывной «Беркут-эт самое-семь» – запомнишь?
И только раскрыв рот, чтобы высказаться для души, а не для протокола, я понимаю, что Пашка-то, оказывается, еще в состоянии шутить.
«Уважаемые пассажиры! – раздается из динамика. – В целях обеспЕчения вашей безопасности в случае обнарУжения в салоне автобуса бесхозных вещей просьба сообщать о них водителю», – уведомляет дикторский голос, до неприличия правильно расставляя ударения.
«А в случае обнаружения группы латентных маньяков, – думаю, – к кому обращаться?» – и окидываю взглядом площадку у соседних дверей.
Как раз вовремя! Автобус рывком останавливается, двери расползаются в стороны, и краснокожие высыпают на улицу.
С боем («Позвольте вас побеспокоить!») прорываюсь через старушку с сумками. Как вешалку из гардероба, выдергиваю из салона Маришку. За ней вываливается Пашка с решительным, как у парашютиста-перворазника, лицом.
Проехали, как оказалось, всего ничего. Гигантская подстанция ЦДЭ так и маячит неподалеку в окружении разбросанных по парку соленоидов и накопителей соответствующих размеров. За оголенными стволами парковых деревьев реликтовым бронзовым сердечником XVIII-го века возвышается посреди Москва-реки памятник Петру Великому. Солнце медленно клонится к…
– Не тормози! – заводится Маришка.
– Программисту лучше говорить: не зависай, – машинально поправляю.
– Мне, эт самое, кажется, – толкает в бок Пашка, – или они стали краснее?
– Чуть-чуть, – соглашается Маришка, а я пожимаю плечами: со спины разве разберешь?
– Близится кку-кульминация, – предрекает Павел.
– Кульно, – Маришка кивает и цепко берет меня под руку.
Позволив краснокожим отойти шагов на тридцать, отправляемся следом. На случай, если преследуемым вздумается вдруг резко обернуться, старательно смотрим в сторону, каждый в свою. Но они не оборачиваются, только лавируют между пешеходами по странной траектории, то приближаясь к кромке тротуара, то отступая в тень домов, – в равной степени готовые к внезапному броску через проезжую часть и к стремительному отходу в паутину узких улочек. Неужели заметили слежку?
Выбрав в качестве персональной цели злоумышленника с дипломатом, превращаюсь в его тень. То есть, пытаюсь в точности повторять каждое его движение, воспроизвожу походку – шаг в шаг, и не обращаю внимания на поскрипывание в левом ботинке, которое отвлекает, раздражает, в конце концов становится просто невыносимым!
– Перестань паясничать! – злится Маришка, когда я нечаянно наступаю ей на ногу. – Ровно можешь идти?
Не отвечаю. Ее возмущенное восклицание напоминает мне о ночном кошмаре, о застрявшем лифте и запертых в нем пассажирах. «Нас как будто провели по радуге задом наперед, – шептали эти губы всего несколько часов назад. – Остался только красный…»