Семь грехов радуги
Шрифт:
– А надо было обрадоваться? – Она приподняла голову ровно настолько, чтобы взглянуть на меня одним обиженным глазом, и тут же снова зарылась лицом в одеяло. – Не смотри! Я страшная.
– Я знаю… – успокоил я. – Но лить слезы из-за какого-то сна… Присниться, знаешь, много чего может. – И на всякий случай решил пока не посвящать Маришку в обстоятельства собственного сна, который как назло запомнил во всех красочных подробностях.
– Слушай, – помолчав, сказала она. – Давай сегодня никуда не пойдем.
– Почему? – удивился я. И, не дожидаясь
– Я боюсь, – призналась Маришка и сильнее прижалась ко мне.
– Да чего, глупая? Назови хоть одну рациональную причину.
Маришка подумала с минуту и назвала целых шесть причин.
– Пустословие – я. Ложь – уборщица. Равнодушие – писатель. Прелюбодеяние – ладно, замнем… Зависть, воровство – я, и снова я. – Тяжелые слова срывались с ее губ, как пункты обвинения. – И цвета: фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый. Разве не видишь? Нас как будто провели по радуге задом наперед. Остался только красный. Убийство.
Могла бы не напоминать! Календарик на первый год новой, самаритянской эры и так стоит перед глазами, как впечатанный.
Произнес про себя: «Фазан сидит где знать желает охотник…» Каждый? В самом деле, пугающее совпадение.
Незваные мурашки пробежали по спине от левого плеча к правому.
– Ты чего дрожишь?
– Я не дрожу, я думаю.
– О чем?
– Неужели так будет? – Чтобы лучше мечталось, я закрыл глаза. – Неужели скоро ничего тайного не останется? Одно явное. И… не мы, конечно, но, допустим, наши дети уже смогут по внешнему виду преступника легко восстановить картину преступления? Определить степень вины.
– Ну, наши-то вряд ли, – усомнилась Маришка, и я мысленно похвалил себя за то, что так ловко увел разговор в сторону от мрачной темы. – Вот Пашкины… У них что-то такое должно быть в генах по определению заложено.
Я усмехнулся, вспомнив, как «наш человек в милиции» уже и трубку к уху поднести не может без помощи секретарши, и поделился соображениями:
– Он, кстати, сильно продвинулся в этом плане. В смысле будущих детей.
– Не он один… – загадочно произнесла Маришка. И повторила, наверное, для тупых: – Не он один…
– То есть? – Я почувствовал себя тупым в квадрате. В эдаком двумерном, приплюснутом кубе.
– Через неделю спроси, – посоветовала она, чем ввергла меня в состояние окончательного недоумения.
– А… – открыл рот я.
Но Маришка уже перегнулась через край кровати, отыскивая тапочки…
Очередное воспоминание подкараулило меня, когда я, склонившись над раковиной в ванной, разглядывал себя в зеркало. И застигло врасплох: с бритвой в правой руке и с перемазанным белой пеной подбородком.
Такое уже было, вспомнил я. Давно. Не на заре, как это принято говорить, наших отношений, но и немногим позже. Скажем, в первые минуты после рассвета.
Маришка тогда тоже проснулась в слезах. И не одна… Мы проснулись посреди ночи оба – не сговариваясь,
Мы лежали рядом в темноте и спрашивали друг друга. Ты чего? А ты чего? Ну ладно, сдалась первой Маришка, мне вдруг стало так страшно, оттого что…
Оказалось, даже полная тоскливой нежности мысль, проникшая в наши сны, была одна на двоих. Пессимистическая установка на неудачу. Вдолбленная уверенность, что за все в жизни надо платить. Желательно заранее. А в идеале – только платить, и ничего не требовать взамен.
В общем, оба мы опасались, что ТАК ХОРОШО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОЛГО!
Однако ведь смогло…
Я ободряюще улыбнулся отражению в зеркале, такая у него была глуповатая растерянная физиономия. Мой двойник ответно дернул щекой и вскрикнул от слабой, но неожиданной боли. Слишком уж острые стали выпускать бритвы; моргнешь не вовремя – останешься без уха!
Одинокая красная капелька лениво выглянула из свежего пореза, коротко разбежалась вниз по щеке и плюхнулась точно в сток раковины. Кап!
Я поморщился и закончил бритье, не отвлекаясь на посторонние мысли.
В четверг, на обратном пути после утомительной «покаянной» поездки к Маришке на работу, мы попросили Пашку притормозить у ближайшего к дому супермаркета. Пашка с радостью притормозил и начал посапывать, уронив многострадальную голову на баранку, раньше чем мы успели выйти из машины. Сказывалась бессонная ночь, выпитое «Клинское» и прочие мероприятия.
Из магазина мы вышли спинами вперед, невидимые из-за горы пакетов с продуктами. Наверное, кому-нибудь со стороны могло бы показаться, что мы таким образом готовимся пережить длительную осаду. На самом деле, примерно так оно и было.
На работе Маришке дали две недели отдыха, причем с сохранением содержания. Впрочем, насчет сохранения я не вполне уверен, может, он просто «спаси и сохрани» бормотал, Геннадий свет Андреевич, только очень неразборчиво. Он бы и на месяц ее отпустил без вопросов, их не по фигуре пугливый директор. Хорошо еще, в обморок не грохнулся, когда Маришка решительным жестом швырнула на стол свое сомбреро. А то откачивай его потом. На такую тушу нашатыря нужно, как минимум, пол-литра.
Фрайденталь, когда его отыскали, оказался смелее. Даже пошутил невесело: «Жаль, я-то думал, вы – русалка…»
В общем, общаться после такого ни с кем не хотелось, особенно Маришке. Даже с незнакомым человеком. Даже в очереди за хлебом. Не за себя неспокойно – за окружающих. Мало ли… Не хотелось заражать кого попало непонятно чем. Не станешь же по улице таскаться в марлевой повязке. Да и поможет ли?
Так что все время со второй половины четверга по воскресный полдень я никаких личных контактов ни с кем не имел. Кроме, разумеется, Маришки, с которой мы и так в одной лодке. «Инфекция к инфекции», как тактично выразилась она.