Семь грехов радуги
Шрифт:
– Ясно, – ничуть не удивившись, отвечает Пашка. – Следующий вопрос будет, пью ли я водку. Отвечаю сразу: на работе не пью. Тем паче в десять утра.
– А в Бога? – настаиваю. – В десять утра – веришь? Особенно в той части, где он грехи и заповеди определяет. Не убий там, не укради… не чванствуй… Читал?
– Скорее, «не чванься», – поправляет Пашка. – Нет, сам не читал. Но кино про них видел, «Семь» называется. А что?
– Ну, так ты во все это веришь? – продолжаю настаивать.
– Видишь ли… Это не телефонный разговор. По крайней мере не по мобильнику и не на скорости сто двадцать в час.
– Хм…
– Вообще-то пока можно, – следует скупой ответ. – И еще неделю будет можно. К тому же у меня тонированный лобовик. Так о чем ты хотел поговорить? О Боге и иже с ним, извини, только при личной встрече.
– И я о том же! – радостно соглашаюсь. Перенимаю телеграфный стиль общения, мне почему-то кажется, что это положительным образом повлияет на исход разговора. – Подъехать можешь? Ко мне. Прямо сейчас.
Трубка негромко удовлетворенно всхрюкивает.
– Ну, ты наглец! – восхищается Пашка и добавляет после паузы: – Только учти, через два часа я должен быть в одном месте.
– Значит, договорились? – уточняю.
– Значит, – бросает небрежно. – Привет княжне! Конец связи…
Трубка заходится гудками, а я подвисаю ненадолго, задумавшись на тему: «Как же все-таки профессия меняет человека!»
Вот взять, к примеру, хотя бы это «значит». Как-то раз в недавнем студенческом прошлом, на каком-то гуманитарном спецкурсе, кажется, по экономике, Пашка докладывался у доски, обильно потея и преданно разглядывая своими кроличьими глазищами всех одногруппников сразу. А я от скуки рисовал на последней странице общей тетради единообразные палочки, но не просто так, а со смыслом. Всякий раз, когда Пашка вклинивал внутрь предложения, а то и просто заумного экономического термина свое любимое «значит» или «эт самое», я выставлял очередную палочку. Сколько их набралось за время доклада, точно не скажу, пересчитывать было лень, но, поверьте мне, частокольчик из палочек получился внушительный. Примерно на полстраницы.
К тому же, отвечая ли у доски или просто разговаривая с кем-нибудь малознакомым, Пашка всегда сильно волновался, а временами так просто начинал за-за-за… И застывал посредине фразы с перекошенным ртом, а я в такие моменты тактично устремлял взгляд куда-нибудь в сторону.
И куда только все это подевалось? Не осталось и намека на заикание, речь стала спокойной и уверенной, слова-паразиты сами собой повывелись. Сейчас, когда Пашка употребляет в разговоре еще недавно изводившее всех «значит», это звучит значительно…
Трубка, плимкнув напоследок, возвращается на базу, а я с сожалением перевожу взгляд на Маришку. С сожалением, потому что, как бы божественно и вдохновенно не выглядела она в эту минуту: встревоженная челка закрывает лоб, реснички подрагивают как крылья синички, щека хранит трогательный отпечаток от шва на подушке… все равно ведь придется будить!
Пашка зовет ее княжной, имея в виду княжну Мэри. Как сказал бы мой вчерашний сосед-писатель, копирайт – Лермонтов. Не помню уже, в чем там суть, помню вроде дуэль была, лишний человек пристрелил не лишнего и от этого стал фаталистом… Но при чем здесь моя Маришка? Какая из нее княжна? Просто по созвучию имен? Почему тогда не королева, например, Марго? Хотя, на мой взгляд, она больше похожа на царевну. Копирайт – Пушкин. Не хватает только хрустального ящика на цепях.
Нежно, но настойчиво трогаю выскользнувшее из-под одеяла плечо.
– А-а?
И такое в теле – даже не движение, а порыв к нему, дескать, вот уже встаю, сейчас, видишь же, почти встала – и вдруг: ах! Проклятая сила тяжести!.. Нет, невозможно!
Приходится тормошить снова.
– Марииш… Пашка сейчас приедет.
– Скоро? – А на челе застывает складочками невыразимая мука.
– Не знаю. Судя по скорости езды, в любой момент.
Маришка картинно трепещет ресницами, балетно раскидывает руки, издает опереточный, то есть музыкальный, но несколько наигранный стон – и начинает постепенно отходить ото сна.
– Ну, а ты, княжна, чего молчишь?
Пашка с неестественно прямой спиной восседает на табуретке. Костюм на нем серый, с намеком на голубизну, словом, штатский. Стрелочки на брюках топорщатся параллельно друг другу, перпендикулярно полу.
Невольно вспоминается, как на двухнедельных военных сборах, прежде, чем произвести в офицеры, нас учили правильно укладывать форменные штаны на огромных прикроватных табуретах. Свернутыми штанинами к проходу, распахнутым гульфиком на север. На полном серьезе, якобы «по уставу»…
Впрочем, Пашки-то как раз на тех сборах и не было. Как и на прочих кафедральных мероприятиях… Пацифист доморощенный! Отсюда все его проблемы: и повестка, торжественно врученная вместе с дипломом, и «Эт самое, как же я теперь – рядовым? А если это, значит, зашлют? Ну, ту-ту-тудда…» и судорожный поиск альтернативной специальности, и наконец «Добро пожаловать в органы, сынок…» А органы, как известно, особенно внутренние, бывают разные.
И ничего, прилично вроде бы устроился. Ходит в цивильном, складная трубка распирает грудь, вместо примелькавшегося и в свое время и ставшего на факультете настоящей притчей – если не легендой! – во языцех дипломата на уголке стола примостилась пухлая визитка коричневой кожи. Очки заменил на невидимые линзы, но глаза остались прежними… глазами бешеного кролика.
Сейчас они испытующе пялятся на Маришку.
– А что тут скажешь… – Маришка стоит, прислонившись к мойке, и внимательно рассматривает собственную руку, как будто пытается разглядеть на коже хоть крошечное пятнышко фиолетового пигмента. – Шура все правильно рассказал.
– И фамилию так называемого доброго самаритянина ты тоже не запомнила?
– Да я и в лицо его не очень… Глаза почти все время закрывала. Только он не добрый, он толстый.
– А чай? Ты не заметила в нем ничего странного? Какого-нибудь необычного привкуса?
– Да никакого привкуса! Говорю же, даже сахар пожадничали положить. Если бы чего-нибудь от себя добавили, насыпали бы полстакана, не экономя. Я и выпила всего грамм сто.
– Ну, это если бы мышьяку подсыпали… А ты?
Бешеный кролик с подозрением смотрит на меня. Таким взглядом, пожалуй, можно загипнотизировать и удава. А невесть как пробившийся сквозь облака солнечный лучик наискось пронзает тесное помещеньице кухни и утыкается мне в лицо, так что я сразу начинаю чувствовать себя неловко, как на допросе.