Семь лепестков
Шрифт:
Лерка хмыкнула, не то понимающе, не то презрительно, и подняла голову. Луна висела посредине неба как геометрически точный круг.
— В полнолуние все желания сбываются.
— Только не у меня, — отрезала Женька.
— Фигня! У тебя-то как раз все всегда бывает отлично!
— И это ты мне говоришь? Совести у тебя нет, Лерка. Вот, посмотри на себя: мужики к тебе липнут…
— Ты чудовищная зануда, Женька. И вообще, отдай ромашки — Белов их мне подарил.
— Вот видишь!
— Постой! — Лерку осенила какая-то идея. — Помнишь цветик-семицветк?
— Чего?
— Сказку! Мы в нее в пятом классе еще играли. Когда ты в школу
Через север, через юг, — откликнулась Женька, и уже хором они продолжили:
Возвращайся, сделав круг.Лишь коснешься ты земли —Быть по-моему вели— Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! — крикнула Женька и оторвала лепесток.
— Ты теперь только не упусти свой шанс, — напутствовала ее Лерка, — и все у тебя сбудется.
Нордман позвонил на следующий день. Церемонно осведомился, правильно ли он помнит, что у Женьки был свой проигрыватель и что у нее можно переписать Boney M. Женька ответила «да», и вечером Нордман появился на пороге с букетом цветов, бутылкой сухого вина, громоздким кассетником «Грюндик» и бережно завернутой в полиэтиленовый пакет «Мальборо» пластинкой.
В отсутствии одноклассников Поручик оказался куда менее шумным и, тем самым, более приятным. Он открыл вино, разлил его по бокалам, мельком посетовал на то, что всю ночь убирал квартиру Альперовича и стал обсуждать перспективы поступления. Женька шла на английский в пед, а Нордман хотел бы поступать в Университет, но боялся: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, и все ВУЗы сдавали экзамены в августе: если бы он провалился, второго шанса у него уже не было бы. А это значило — армия.
— Вот Белову хорошо, — говорил Нордман, — во-первых, он Белов, а во-вторых, надеется откосить, если что. Вроде у его родителей есть блат в военкомате.
Женя не верила в рассказы о том, что евреев специально заваливают на вступительных в Университет, но знала, что спорить тут бесполезно, и потому вежливо согласилась:
— Да, Белов — это, конечно, не Нордман.
Они выпили уже полбутылки, Поручик открыл балконную дверь, стала видна луна, и Женька вспомнила окончание вчерашнего вечера. «Быть по-моему вели», — повторила она про себя.
Спохватившись, что пластинку он так и не переписал, Нордман достал из пакета диск, на котором четыре одетых в белое негра летели сквозь звездное небо. Женька рассматривала обложку, пока Поручик соединял проводками магнитофон и проигрыватель.
— Классная группа, — сказал Поручик, — удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?
— Нет, — сказала Женя и напряженно замерла: было известно, что Поручик любил только пошлые анекдоты.
— Ну вот, приехали «Бони эМ» в Москву, а у них ревербератор поломался. А на утро — концерт. Что делать? Вызывают ремонтника, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: «Сложный прибор, ничего не могу понять, за ночь не справлюсь». Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тот тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать — продам.
Женя с некоторым разочарованием рассмеялась. Анекдот оказался, конечно, глупый, но не пошлый.
— А, кстати, — спросила она, — что такое «тост номер два»?
— Предупреждаю, сказал Поручик, — он похабный.
— Я догадалась, — сказала Женя.
— Давай договоримся, — предложил он, — я тебе рассказываю тост номер два, а ты мне переводишь какую-нибудь песню «Бони эМ».
— Идет, — сказала Женя.
Нордман вылил остатки вина.
— Ну, тост номер два, — он поднял бокал, — иными словами, чтобы член стоял, и деньги были.
— Фу, — сказала Женя и выпила, — а почему «номер два»?
— Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.
И Поручик пересел на диван.
— Теперь переводи, — сказал он.
Женя сразу поняла, в чем тут наколка: «Rasputin» была единственная песня, которую Boney M не пели в Москве — или, по крайней мере, единственная, которую не передавали по телевизору. Впрочем, можно было и так догадаться: только у нее и были интересные слова. В «Сале-але-але» пели про любовь — собственно, так и пели, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы в этом разобраться, а другая, любимая, которой концерт завершался, была просто непонятная: «На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне». Ясно, что это был какой-то религиозный гимн — об этом Женя догадалась, потому что читала «Библейские сказания» Зенона Косидовского — но общий смысл был неясен: наверное, имелось в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, она не знала.
К счастью, со словами в той песне, которая интересовала Нордмана, было куда проще:
Жил-был человек,В России давным-давноБольшой и сильныйИ с огненными глазамиБольшинство людей смотрели на негоС террором и со страхомНо для московских модницОн был как любимый мишка,переводила Женя, а Поручик придвинулся уже совсем вплотную — вероятно, чтобы лучше слышать перевод. Луна светила сквозь открытую балконную дверь, и на словах Russian crazy love machine он прошептал «Русская секс-машина — это я», и поцеловал Женю. Это было так глупо и вместе с тем смешно, что она неожиданно для себя ответила на поцелуй.
— У тебя дома курят? — спросила Лера.
— Да, — ответил Антон, — причем преимущественно траву.
— Траву сейчас не хочется, — она пожала полными плечами и потянулась к сумочке, — принеси мне, пожалуйста, пепельницу.
Антон встал, шлепая босыми ногами по линолеуму, пошел на кухню и вернулся с пепельницей. Лера, обмотавшись простыней, сидела в постели и курила Lucky Strike.
Антон присел на край кровати.
— А что ты делала в Англии? — спроил он.
— У меня была там стажировка, — ответила Лера.