Семь минут
Шрифт:
— Меня интересует не сам О'Фланаган, а его дружба в парижский период жизни с Джадвеем. Мне нужен Джадвей.
— Джадвей, — удивился Кроуфорд. — Так вы ищете только Джадвея?
— Да.
— Наверное, я неправильно понял вас по телефону, мистер Барретт. Мне показалось, что вы сказали, будто хотите использовать на процессе в качестве свидетеля Шона О'Фланагана и… — Он печально покачал головой. — Но если вам нужен Джадвей, боюсь, мы не сможем помочь вам, как я надеялся. Джадвей умер слишком молодым и не оставил после себя много документов. К тому же, насколько мне известно, черновики и другие бумаги, касающиеся «Семи минут», не сохранились. Знаете, какой самый большой бич нашей профессии? Уничтожение рукописей и черновиков обещающими авторами. Сомневаюсь, что вы найдете что-нибудь о Джадвее в коллекции О'Фланагана. Если подождете минуту, я еще раз проверю по каталогу.
— Я скрестил пальцы на удачу, — сказал Барретт.
Кроуфорд торопливо направился к ящикам каталога, а Барретт принялся бесцельно бродить по комнате, останавливаясь время от времени, чтобы заглянуть в шкаф.
— Мистер Барретт, — обратился к нему Кроуфорд. — Мне ужасно жаль, но все, как я и предполагал. Ни единого документа Джадвея.
— А может, есть какие-нибудь материалы о нем? В конце концов, О'Фланаган утверждает, что был ближайшим другом Джадвея.
— Возможно, в папках с коллекцией О'Фланагана и могут оказаться одна-две ссылки на Джадвея, но вам для того, чтобы найти их, придется перелопатить всю коллекцию. Правда, у вас на это не уйдет много времени. Кроме того поэтического ежеквартальника, который редактировал и издавал О'Фланаган, и подписанных им книг, которые он нам подарил, в его коллекции имеются всего лишь три коробки с бумагами. Хотите посмотреть их?
— Очень.
— Тогда устраивайтесь поудобнее за одним из этих столов. Я принесу коробки.
Через пять минут перед Майком Барреттом на длинном столе стояли три коробки. Кроуфорд пошел по своим делам, но пообещал далеко не уходить на тот случай, если понадобится.
Первый ящик оказался наполнен пронумерованными бумажными папками с черновиками О'Фланагана. Сначала внимательно, потом все более нетерпеливо Барретт принялся просматривать эти бумаги в поисках аннотаций, в которых присутствовало бы имя Джадвея, или ссылок на период жизни в Париже между 1934 и 1937 годами, но ничего не нашел, кроме непонятных стихов.
Сложив папки в ящик и отодвинув его в сторону, Барретт открыл второй. В основном в нем хранились наброски написанных от руки или отпечатанных на машинке стихов и в самом конце — три папки с письмами. Затеплившаяся было у Барретта надежда быстро погасла. Все письма относились к послепарижскому периоду, это была переписка между самим О'Фланаганом и спонсорами его журнала. Ни в одном из них не было даже маленького намека на Джадвея.
Разочарованный Барретт открыл третий и последний ящик, который только наполовину был наполнен папками. В них находились вырезки и объявления, в которых упоминался или сам О'Фланаган, или его журнал. Там же лежала стопка вырванных из блокнотов и тетрадей листков, на которых О'Фланаган долгие годы делал наброски к стихам и записывал любимые высказывания и цитаты.
Несмотря на то что еще оставались две папки, настроение Барретта ухудшалось.
Он открыл предпоследнюю папку, в которой лежали фотографии: родителей О'Фланагана, самого О'Фланагана в юности, в годы издания и редактирования журнала, и в самом конце — изуродованная фотография. У Барретта замерло сердце.
На слегка пожелтевшем снимке на фоне Эйфелевой башни стояли три человека: щеголеватый Шон О'Фланаган с ясными глазами, только на тридцать лет моложе, чем сейчас; маленькая, подвижная, хорошенькая девушка, щурящаяся на солнце, и долговязый мужчина в широких брюках и свитере. Угол фотографии был оторван, и третий человек оказался без головы.
Барретт быстро перевернул снимок. На задней стороне женским почерком с наклоном было написано: «Дорогой Шон, подумала, что тебе захочется иметь напоминание о нас троих. Джад говорит, что ты похож на писателя, а он — на поэта. Что ты сам думаешь? С любовью, Касси».
Наконец Касси Макгро! И Джадвей… почти весь Джадвей.
Барретт опять посмотрел на фотографию. Кэтлин на снимке совсем не походила на обнаженную чувственную женщину из книги. Она была похожа… но как можно судить по внешнему виду, особенно по пожелтевшей фотографии? Что касается Джадвея, то он, судя по тому, что было видно ниже плеч, едва ли был похож на смутьяна и порнографиста, каким его описали Леру и отец Сарфатти. Правда, не следует забывать, что эта фотография была сделана до написания книги и его падения.
Находка фотографии взволновала Барретта. В голове заметались мысли, в основном вопросы. Когда был сделан снимок? Когда Касси подарила его О'Фланагану? Кто оторвал голову Джадвею? Касси? Сам Джадвей? Зачем?
Барретт не имел ни малейшего представления, какую ценность может представлять этот снимок. Долгие недели Касси Макгро и Дж Дж Джадвей скрывались от него, все больше и больше превращались в мифические фигуры, все дальше отодвигались от реальности, как герои «Семи минут». Сейчас благодаря этой находке их реальность получила подтверждение. У них были сердца, которые бились, кровь, которая текла по венам, и они сразу перестали быть тенями и превратились в людей, которые заслуживали защиты.
Но кроме этих возвышенных мыслей что он имел? Портрет Касси Макгро в двадцатилетием возрасте? Джадвея без головы в середине тридцатых в Париже? Образец почерка Касси? Едва ли эти достижения произведут впечатление на менее романтичного Эйба Зелкина, не говоря уже о том, чтобы послужить оружием против нападок Элмо Дункана. Барретт понимал, что, честно говоря, фотография не имеет никакой юридической ценности. Тем не менее он не вернул снимок в папку, а аккуратно отложил в сторону.
Теперь от всей коллекции Шона О'Фланагана в парктаунском колледже осталась лишь одна папка, на обложке которой было написано «Разное».
Барретт раскрыл ее. Визитные карточки, ссылки, адреса, почтовые открытки. Он бегло просмотрел все, но не нашел никаких упоминаний о Касси, Джадвее или Париже тридцатых годов. С полдюжины открыток, и опять ни слова о Джадвее и Касси. Внезапно ему в глаза бросилось другое имя, и в голове словно зазвенел звонок.
Это была обычная светло-коричневая почтовая карточка с уже наклеенной маркой. Такие карточки продаются во всех почтовых отделениях. Одна сторона предназначалась для адреса, а другая, чистая, — для текста.