Семь незнакомых слов
Шрифт:
— А-а, — я кивнул, — понятно…
Дед продолжал смотреть мне в лицо, так что становилось неуютно.
— Власть, дорогой историк, — продолжал он, — такая штука, что и хороших людей не в лучшую сторону может поменять. А когда она добыта сомнительным способом и для сомнительных целей — власть ради власти и почёта — то так и получается: сначала запретить людям заниматься тем, чем они хотят, а затем — заставить их делать то, от чего у них душу воротит и мозг протестует. Так сказать, высшее проявление властолюбия — принудить выполнять любой твой каприз, всё что взбредёт тебе в голову. Вот Николаю Яковлевичу и взбрело! У него этих слогов сперва шесть было, потом пять — уже только потом на четырёх остановился. Поначалу объяснял их
— А-а, — я снова кивнул, — понятно.
Почти физически я чувствовал, как за последние минуты поумнел и стал лучше разбираться в жизни.
— А знаешь, что тут смешно? — вновь дойдя до двери, дед резко развернулся. — И кто? Мы — смешны. Да!.. Никому не говорил — ни Аркадию, ни Илье. Тебе первому скажу — это будет наш с тобой секрет. Очевиднейшая вещь: покажи на неё, и всё рассыплется! Так нет же — не заметили, годами не замечали, десятилетиями! Сначала Поливанов, потом Сталин опровергали Марра пункт за пунктом — а что там опровергать, если заметить? Я сам только недавно заметил — разве не смешно?..
Уверенным движением профессор снял с книжной полки увесистый том, открыл его на заложенном месте и, развернув, показал мне. На одной из страниц было изображено толстое ветвистое дерево.
— Древо языков? — узнал я.
— Вот! — торжествующе подтвердил дед. — Оно самое! До революции считалось: все языки произошли от языка Адама — от языка-ствола, так сказать. Из него вышло несколько языков-ветвей, из тех — свои, а из тех — свои. Так появились языковые группы и семейства. И что сделал Марр? Просто перевернул это самое дерево кроной вниз, — в подтверждение профессор произвёл соответствующий манёвр с книгой. — Он-то считал, что опровергает классическую лингвистику, создаёт принципиально новую языковую доктрину, и сам не заметил, как создал точную противоположность: сначала было много неродственных друг другу языков, они скрещивались и объединялись в ветви, их количество сокращалось, а, в конце концов, останется один мировой язык-ствол — обратное разветвление. Переверни древо языков — получится то самое «Новое учение»!
— Вот это да! — выдохнул я.
— А как иначе? — дед положил книгу на стол передо мной и заходил по комнате ещё энергичней. — Иначе и быть не могло! Само стремление — и опровергнуть всё, сделанное до тебя, и властям угодить — изначально аферой попахивает. Аферой и оказалось! Не ошибкой, не заблуждением — аферой! И вот этого-то и не заметили! Чувствовали, понимали, что — афера, но в чём она заключается, её механизм, так сказать, этого не видели!
— А почему не видели? — полюбопытствовал я. — Вроде ничего сложного!
— Это, дорогой тёзка, и обидно, — вздохнул профессор, остановившись. — Мы тогда про язык Адама и думать забыли — всё же ненаучный термин… А, вообще, у каждого времени — свои ошибки. Их можно увидеть только из другого времени — из своего не разглядишь. Если хочешь лучше узнать эпоху, ищи её заблуждения и аферы — они сообщают не меньше, чем достижения, да. Вот и я — если бы не увидел этот рисунок вверх ногами, то до сих пор бы не заметил…
И почти уже скороговоркой профессор подвёл итог: марровцам так и не удалось подмять под себя всю советскую лингвистику, а после потери учителя их проигрыш стал делом времени. Марр вовремя умер — в 1934-м году, когда в культурной жизни страны произошёл поворот к национальному единению, а классовый подход отошёл на вторые роли. Трубадурцев уже в 1938-39 годах был уверен, что «Новое учение» вот-вот объявят вредительским, и ошибся только в сроках — это произошло в 1950-м.
После опровержения Сталиным положений «Нового учения» секта имени Марра распалась. Бывшие сектанты при этом никуда не делись — их никто не преследовал, и, хотя некоторые руководящие посты им пришлось оставить, отдельные из них со временем снова выбились в большие начальники. Например, в 1960-е институт языкознания Академии Наук СССР сразу после яростного антимарровца Бориса Серебренникова возглавил бывший марровец Федот Филин, по-прежнему тяготеющий к идеологическому надзору в лингвистике. Но они уже перестали быть организованной силой, не могли вредить, как раньше, а некоторые даже стали неплохими учёными. Тот же Филин стал видным специалистом по истории восточнославянских языков и диалектов — если бы не марровское прошлое, он, пожалуй, вошёл бы в историю лингвистики со знаком «плюс».
[Одной из особенностей Перестройки, которое трудно было заметить, находясь внутри неё, — поразительное сходство входа страны в советскую эпоху с выходом из неё. Оба периода отметились камланиями наступившей свободе, наивными ожиданиями, что искусство, избавившись от цензуры, разродится невиданными шедеврами, и довольно массовым увлечением псевдонаучной ересью. В первой половине 1920-х одним из видов интеллектуального помешательства оказалось учение академика Марра, во второй половине 1980-х — вера в экстрасенсов и бесконтактные способы лечения специальными движениями рук].
В завершение профессор сообщил, что мне как будущему историку необходимо учиться работать с первоисточниками и вручил две тонкие книжки — это были мои первые первоисточники. В одной были собраны интервью Сталина, где «Новое учение» подвергалось критике. Другую написал виднейший марровец с фамилией, которая поначалу показалась мне смешной, — Аптекарь. Но затем дед вскользь сообщил, что Валериан Аптекарь в 1937-м году был расстрелян, и это произвело на меня сильное впечатление. Осторожно листая пожелтевшие страницы, я поинтересовался: «За что?» и, получив ответ «Да уж было за что», протянул: «А-а».
После столь внушительной лекции я подустал, а деду захотелось курить. Но мы оба были довольны — и друг другом, и сами собой, и тем, что наши отношения теперь стали (в этом не было сомнения) намного ближе. Я чувствовал себя посвящённым в тайны недавнего прошлого и был полон оптимистических предчувствий, что это — ещё только начало.
Профессор, заметив, что на улице уже начало темнеть, вызвался меня проводить до троллейбусной остановки. И хотя бояться было абсолютно нечего, я не стал слишком упорно отказываться, чтобы не нарушить только что возникшее единство. На улице дед набил свою трубку, и мы зашагали по двору, мимо грязного снега и луж.
Напоследок я несколько смазал впечатление о себе, как о будущем серьёзном учёном, хотя и старался наполнить свой голос настоящей академической заинтересованностью. Я спросил: а как на самом деле возник язык? Мне почему-то казалось, что на этот вопрос наука уже лет двадцать-тридцать как дала убедительный ответ. На дворе как-никак стояли прогрессивные 1980-е — люди стали уверенно летать в космос, появились ЭВМ и много другого, чего не было при Марре. В каждой квартире теперь был телевизор, у многих и телефон, а кое у кого начали появляться видеомагнитофоны. Странно было бы, если бы эта древняя, а, стало быть, не очень сложная, проблема, до сих пор не была бы решена.