Семь незнакомых слов
Шрифт:
После её ухода кто-то произнёс: «Вот это да!», и сразу все заговорили. Кто-то из девчонок вопил: «Ваничкин скотина, идиот, сволочь, гад ползучий!», а Вадик Горкин крикнул кому-то: «Видал, какие у неё трусы?», и тут же с треском получил по голове учебником от соседки по парте. Вообще все были взвинчены — не только преступностью Ромкиного поступка (хотя ТАКОГО никто не ожидал даже от Ваничкина), но и какой-то нереальностью произошедшего — для такой картинки в мозгах не было места, нейроны не способны были создать в воображении такую комбинацию зрительных элементов.
На перемене Ирку
— Ну вот, поздравляю! — выдохнула Ирка. — Я бы Ваничкина убила! Убила бы!
— А тебе-то он что плохого сделал? — мрачно бросил ей один из Ромкиных друзей.
— Да как!.. — Ирке от возмущения не хватило воздуха в лёгких, и она стала торопливо хватать его губами. — Как ты смеешь ещё так говорить?..
Перепалка разгореться не успела — в класс вошла наша Эльвира Михайловна. У неё было специальное обращение: любой из нас, кто увидит Ваничкина, должен сказать ему, чтобы он немедленно шёл домой.
— Немедленно! Вы поняли?
Из обращения можно было понять, что Ромкины родители уже извещены о случившемся, а самого его дома нет.
— А что с ним теперь будет? — этот вопрос неожиданно задал я.
— Его исключат из школы? — спросил ещё кто-то.
— А что вы думаете?! — от переживаний Эльвира Михайловна непроизвольно перешла на фальцет. — Думаете, вас всё время будут по головке гладить?
После ухода классной руководительницы Сапожникова рассказала последние новости: математичка оставила в приёмной директора заявление об уходе по собственному желанию и тоже исчезла.
Тогда-то и родилась инициатива: после уроков, ближе к вечеру, когда Иветта немного успокоится, идти к ней домой всем классом и просить не уходить из школы. Возлагалась надежда на то, что математичка увидит, как сильно мы успели её полюбить, и её сердце оттает. К тому же считалось, что это наш общий долг.
Выполнять долг в назначенный час явилось чуть больше половины класса. Сапожникова сказала: ну и пусть, зато пришли самые совестливые, и теперь мы знаем, кто в нашем классе совестливый, а кто не очень.
Самым совестливым человеком был, пожалуй, Димка Зимилис — его в тот день не было в школе, он слегка приболел, но тут же выздоровел, когда узнал от нас с Шумским о предстоящем походе к Иветте. Наверное, Димка искренне сочувствовал нашей молодой математичке, но одновременно готов был сам себя покусать от досады. Приятное отдохновение от школы обернулось для него грандиозным невезением: впервые в нашем классе случилось самое настоящее психическое отклонение, и рядом, как назло, не оказалось ни одного специалиста, чтобы его компетентно описать и классифицировать. Зимилис почти открыто горевал по этому поводу и, наверное, отправляясь с нами к месту сбора, в глубине души надеялся увидеть, как ещё кто-нибудь поведёт себя ненормально.
Кто-то из совестливых людей предложил купить Иветте цветы, что и было проделано после всеобщего обследования карманов. Почему-то никто не сообразил, что затея с букетом — так себе.
Иветта Витальевна жила в семи или восьми остановках от школы в старенькой пятиэтажке. Наверное, со стороны можно было подумать, что мы едем на похороны: шелестящий целлофаном букет красных гвоздик и — хмурые лица, озабоченные серьёзностью предстоящей миссии.
У входа в подъезд состоялось последнее совещание: было решено, что на четвёртый этаж, к математичкиной квартире, поднимется только Ирка с двумя девчонками, а остальные дислоцируются на нижних пролётах и лестничных площадках наподобие засадного полка, чтобы в случае необходимости подтвердить массовость нашей акции. Для этого Ирка должна будет произнёсти кодовую фразу: «Мы просим всем классом!».
Я стоял на площадке между первым и вторым этажами, у старых почтовых ящиков с покосившимися дверцами, и вслушивался, как поднимаются наши делегатки.
Вот они остановились и о чём-то тихо переговариваются. Вот открылась дверь. Вот заговорила Сапожникова — немного торжественно и в то же время чутко: «Добрый вечер, Иветта Витальевна, мы…» — её перебивают торопливые и неразборчивые слова математички. Хлопает дверь.
— Вы бы видели её лицо! — поведала на улице Олька Суханова, которая с Сапожниковой поднималась на четвёртый этаж. — Такое бледное-бледное, я её даже не сразу узнала! И мне показалось — она нас испугалась: «Нет-нет, девочки! Простите, я не могу, нет, нет».
— Мы почти ничего не успели сказать, — расстроено объяснила Ирка, что, впрочем, и так было ясно, но с чем она ещё не смирилась.
В её руке всё ещё шелестел в целлофан, и она не знала, что с букетом делать.
— Ну что — по домам? — этот вопрос переключил общее внимание на волну повседневности: стали обсуждать, какие завтра уроки, и кто станет вести у нас алгебру и геометрию, если Иветта всё же не вернётся.
Мы с Шумским и Зимилисом решили идти домой пешком. В ту пору это было наше любимое занятие — мерить ногами улицы и кварталы, обсуждая всё на свете. Общественным транспортом мы пользовались через раз и даже из центра города всегда возвращались пешком, а это было шесть-семь километров со спусками и подъемами в горку.
По пути обсуждали происшедшее. Димка считал, что ситуация архетипически восходит к сказке о Красной Шапочке, которая, по его мнению, есть ничто иное, как зашифрованный рассказ о попрании женской чести.
— Ну да, — сказал я, — ты ещё «Колобка» вспомни и «Аленький цветочек».
— Тебе с такими повёрнутыми мозгами тяжело, наверно? — Вася сочувственно потрепал Зимилиса по плечу и заглянул ему в глаза. — Да, Зёма?
В ответ Димка высказал сожаление, что говорить с Иветтой отправился не он, а наши бестолковые одноклассницы. Это была ещё одна утраченная возможность для его психотерапевтической практики.
— А что бы ты ей сказал? — заинтересовался Шумский.
— Сейчас чего уж говорить, — вздохнул Зимилис. — Придумал бы… Объяснил бы, что нельзя, чтобы из-за одного случая вся жизнь — насмарку.
Говорили и о Ваничкине.
— Жалко будет, если его исключат, — сказал Димка. — Неправильно.
— Почему? — полюбопытствовал я.
— Нипочему, просто жалко. Нельзя, чтобы из-за одного проступка вся жизнь — под откос.
— Да уж, — вздохнул и я; мне тоже было жаль и математичку, и Ромку.