Семь незнакомых слов
Шрифт:
Она скрылась за дверью, а я спустился к Ваничкину. Мне казалось: сейчас он станет меня упрекать за то, что я не спросил про мужчин и не сказал, что ошибся адресом. Но Ромка ничего не стал говорить.
Вниз мы спускались медленно, словно несли фортепиано.
— Роман, за мной! — сразу за дверью подъезда мы лицом к лицу столкнулись с Ромкиным отцом.
Его появление было так неожиданно, неправдоподобно и страшно, что мы оба остолбенели.
Подполковник Ваничкин — чуть ниже Ромки, но значительно шире в плечах — окинул сына взглядом, развернулся и пошёл к военному «уазику» — тот стоял чуть поодаль, припаркованным за чьим-то
Ромка медленно повернул ко мне голову, еле заметно кивнул на прощание и побрёл за отцом. Они сели в машину цвета хаки — вроде той, на которой Груша угрожала отправить нас в тюрьму — и скрылись со двора.
Домой я снова пошёл пешком, думая о превратностях дня и судьбы, о Ваничкине и нашей странной дружбе, о разговоре с мамой Иветты и чувствуя, что запоздало слегка влюбляюсь в математичку.
Дома я сказал: всё закончилось благополучно — Ромкины родители вернулись, и нужда в ночлеге для него отпала. Но мама уже поставила в моей комнате раскладушку и застелила на ней гостевую постель. Я решил лечь спать на раскладушке — в знак солидарности с Ромкой, который переживал не лучшие минуты жизни.
[1] Сбор макулатуры и металлолома производился в советских школах на общественных началах в среднем 2-3 раз в год. Считался элементом воспитания подрастающих поколений, как ответственных граждан.
[2] Подразумевается популярная советская песня: «Если вы, нахмурясь, выйдете из дома»
9. Историческое мышление
С тех пор, как я решил стать историком, наши отношения с дедом сильно изменились. Раньше он время от времени интересовался моими успехами, но никогда не пытался повлиять на моё воспитание, держась подчёркнуто нейтрально. После того, как я первым сделал шаг навстречу и интересом к академику Марру продемонстрировал, что прихожусь профессору внуком не только по крови, но и по духу, он счёл былой нейтралитет неактуальным. Не исключено, что ему, не имевшему сыновей, все эти годы не терпелось принять участие в формировании моей личности, но он себя сдерживал из соображений деликатности, а теперь с облегчением её откинул.
Свой долг в отношении меня дед теперь видел в том, чтобы помочь мне сформировать историческое мышление. Мы стали регулярно созваниваться и чаще видеться — раз-два в месяц. Для этих встреч мне пришлось изменить своё чтение. Раньше выбор увлекательной книги на библиотечных полках напоминал поиск клада и воспринимался, как часть приключения. Теперь читать надо было системно. Если, скажем, прочёл книгу про Фемистокла и битву при Саламине, то следовало освежить в памяти древнегреческие мифы и познакомиться с «Занимательной Грецией» Гаспарова. В расставании с чтением наугад чувствовалась утрата с привольной книжной беспечностью, но для будущего историка такой подход был единственно правильным.
— Дорогой тёзка, — мимоходом заметил дед как-то раз, — тебе придётся стать интеллектуалом, ибо от сохи ты уже отказался…
Мои знания (следовало из слов профессора) теперь должны быть не урывочными и хаотичными, а упорядоченными и глубокими — иначе никак.
Обычно мы пили чай с бабушкиными пирожками или подкреплялись чем-нибудь более существенным, а потом какое-то время беседовали в кабинете профессора или, если погода располагала, шли прогуляться, что, по мнению деда, было лучшим видом физических упражнений.
На прогулках, когда мне не приходилось сидеть за столом, я ощущал себя раскованно и более равным— возможно, из-за того, что уже был выше деда на несколько сантиметров. К тому же гулять в центральной части города было намного интересней, чем в спальных районах — по узким одноэтажным улочкам, которые помнили времена до войны и до революции и даже 19 век. Мы могли пройти кварталов пять параллельно главной улице Ленина или спуститься и пересечь её, чтобы попасть в самую старую часть города, где вместо асфальта ещё встречались мостовые, выложенные тёмно-синим булыжником.
В самом начале прогулки дед ещё во дворе обстоятельно забивал трубку табаком с вишнёвым запахом, неторопливо раскуривал её и уже за воротами спрашивал: «Ну, что, дорогой историк, о чём сегодня толковать будем?» Поначалу я старательно накапливал вопросы, но потом понял, что профессор вполне может обойтись и без них, и стал просто пожимать плечами, показывая, что уступаю выбор темы ему. Он удовлетворённо кивал: «Ну что ж, тогда побеседуем о…» — и далее, например, мог спросить, в курсе ли я, что в СССР целых два года неделя состояла из пяти дней, а потом ещё девять лет — из шести? Я, разумеется, не знал, а сам он хорошо это время помнил — пятидневка пришлась на его старшие классы, а шестидневка, которую отменили всего за год до войны, — на всю юность.
— Как это — пятидневка? — поражался я. — Получается, не было ни суббот, ни воскресений?
— Понедельников со средами тоже не было, дорогой историк, — посмеиваясь моему удивлению, отвечал профессор, — говорили: «Первый день пятидневки». Или: «Третий день шестидневки».
И затем он рассказывал, для чего вводились такие календарные изменения, почему они себя не оправдали, напоминал, что реформы с календарём проводились и после французской революции, а затем переходил к календарям древности — шумерскому, юлианскому и григорианскому.
С наступлением лета я решил, что необходимый уровень доверительности достигнут, и на одной из прогулок как бы невзначай спросил: что профессор думает о репрессиях 1937-го года? Чтобы вопрос не выглядел слишком прямолинейным, в него была добавлена специальная конструкция «сейчас много об этом пишут». При столь хитро расставленной ловушке деду, по моим ожиданиям, ничего не оставалось, как поведать о пережитом — ночных допросах, долгом следовании по этапу в «столыпинском» вагоне и годах борьбы за выживание в условиях ГУЛАГа. Но он лишь издал неопределённое «Хм», окинул меня оценивающим взглядом, и с полквартала мы прошли молча.
Далее всё опять свелось к историческому мышлению.
— Да, пишут, — словно нехотя признал дед, — но как пишут?
— Как? — переспросил я и от волнения непроизвольно ускорил шаг.
— Вот то-то и оно, что «как», — всё так же неопределённо повторил он. — Не беги, я за тобой не успеваю… Так будто ничего подобного отродясь не бывало. А в истории всё уже было — и не раз…
История, не без пафоса поведал профессор, — не сборник баек и небылиц. История — это наука. Она не только устанавливает факты, но и осмысляет их, систематизирует, выявляет закономерности. И если мы обратимся к истории, то легко увидим, что Сталин в 1937-м году действовал примерно так же, как и все правители до него, когда они сталкивались с одной из самых больших опасностей для любой власти — военным заговором.