Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Так вы думаете, заговор Тухачевского был на самом деле? — поразился я. — А в журналах пишут, что из подследственных показания просто выбили!
— Это не я так думаю, дорогой историк, — поправил меня дед, — это они, у себя в Политбюро, так думали. Все их действия об этом говорят. Я же помню, как люди встречали 1937-й — с оптимизмом! Думали: дальше будет только лучше — заводы строятся, с продуктами стало полегче, ёлку новогоднюю год как вернули. И вдруг пришла беда, откуда не ждали: сначала о военном заговоре сообщают и военных арестовывают пачками, потом за гражданских принимаются. Сегодня один видный деятель обвиняет других видных деятелей, а завтра, глядишь, он уже сам обвиняемый. Народ на всё это смотрит и уже не знает, кто честный, а кто замаскировавшийся враг или шпион. Думаешь, почему люди кинулись доносы писать? Их всегда, разумеется, писали, но тут — как эпидемия! Кто-то из шкурных интересов — были и такие — должность повыше занять или комнату соседей. Но их — меньшинство. Остальные — искренне бдительность проявляли. А ещё больше тех, кто хотел себя таким образом обезопасить: видите, дорогие органы, я вам помогаю — значит, я не враг, меня не трогайте. Раньше во время чумы в колокола звонили, молебны устраивали, а тут кому молиться? Отделу НКВД! Да не улыбайся, так и есть — донос вместо «Господи, помилуй»! А, может, думали: кляузу настрочить — всё равно, как прививку от ареста сделать. Сделаешь — выживешь. Только не понимали, что на одном разе уже не остановишься. С прививкой всё ясно: сделали укол — можешь не бояться. А тут один донос накатал, потом сомненья возникают — хватит ли одного? Может, нужно два для верности? Или три? А потом удивлялись, когда за ними приходили: меня-то за что — это ошибка! А какая тут может быть ошибка? Ты писал, и на тебя написали! А отдел НКВД на все доносы обязан реагировать — и на твои, и на те, что против тебя!
— О чём? — переспросил я.
— О том, что их там, наверху, ситуация застала врасплох и страшно напугала. Факт! Ведь только что оппозицию судили при всём честном народе — в Доме Союзов. Иностранных журналистов и дипломатов приглашали, в газетах и на радио освещали. И вдруг всё меняется: вместо открытого суда — закрытые «тройки», вместо официальной высшей меры — «10 лет без права переписки». Родственники продолжают надеяться, а человека давно уже нет. Зато население не подозревает, какие расстрелы идут. Значит, не до юридических приличий им стало — быть бы живу! Но, с другой стороны, дорогой историк: кто на их месте не пугался? Пётр I при стрелецком бунте бежал из Москвы, как заяц. А потом лично стрельцам головы рубил — мстил за свой страх! Когда другой заговор возник — с царевичем Алексеем, то не посмотрел, что родной сын — до смерти запытал. Вот как, да! С декабристами — та же картина. Николай I, свежеиспечённый император, тоже до смерти перепугался — даже когда помирал, вспоминал в бреду «друзей по 14 декабря». А ведь заговор несерьёзный был — Николай это и сам скоро понял. Его в первую очередь что интересовало, когда следствие проводилось? Насколько заговором охвачена армия, и участвуют ли в нём иностранные державы. Если участвуют — значит, дело серьёзное, есть мощная внешняя поддержка, и тогда шансы заговорщиков на успех увеличиваются премного. Вдаль ходить не надо: его отца, Павла I, убили при деятельном участии английского посла. И кто убил? Собственные офицеры. Поэтому, если в заговор вовлечены генералы, то тоже — серьёзней некуда. Им крупные соединения подчиняются — займут столицу, окружат дворец, и твоя песенка спета. Второго Николая, последнего царя, по сути так и свергли: пришли высшие военные чины в его вагон и сказали: «Отрекайтесь, Ваше Величество!» И никуда не делся: отрёкся. В 1937-м это событие у многих ещё свежо в памяти было. Так что Первый Николай опасался не зря: могло быть и так. Когда понял, что всё восстание — доморощенная импровизация, и генералы тут не причём, поручики и ротмистры воду мутили, полковников среди них наперечёт, тогда немного успокоился. Головы рубить не стал, как поначалу планировалось, но сколько людей тогда убили, мы так и не знаем…
— Разве? — усомнился я. — Вроде бы знаем — пять повешенных. Муравьёв-Апостол, Бестужев-Рюмин, Пестель, Рылеев, Каховский…
— Э-э, нет, дорогой историк, — не соглашаясь, дед помотал головой, — Я же не сказал: «казнили». А как быть с теми, кто при подавлении погиб? Из пушек картечью лупили — больше тысячи человек! Были люди — нет людей. Палкиным, опять же спрошу, Николая, по-твоему, просто так прозвали? Солдатиков шпицрутенами избивать — не у нас придумали, из Европы завезли этот мерзкий обычай. Но одно дело при Александре Палыче, когда его применяли нечасто. Другое — при его младшем братце Николае, тоже Палыче. Кто решил дисциплину в армии закрутить так, что и за провинность малую через строй могли прогнать? Он! А не было бы восстания — не было бы и «палочной дисциплины». В таком масштабе, по крайней мере. И сколько их, бедолаг, забитых до смерти или покалеченных за все годы Николаева правления, оказалось — кто подсчитал? И чем, скажи мне, это отличается от тридцать седьмого? Там «тройки» всё решали, а при Николае — какой-нибудь командир полка, полковой суд. Тоже невелики птицы…
— Хм, — я был и согласен, и не согласен.
Несогласие касалось числа жертв — при Николае I и при Сталине они были не сопоставимы.
— Вот об этом я тебе и толкую, дорогой историк, — профессор на ходу полуобернулся ко мне и значительно помахал указательным пальцем. — Про 1937-й сейчас пишут так, словно он возник из ниоткуда, с Луны свалился! Словно не было ни 1914-го, ни 1941-го!
Но мне, по мнению деда, для понимания тогдашних процессов следует держать в голове целых три войны — Первую мировую, Гражданскую и Великую Отечественную.
— Это как? — не понял я.
— Это так, дорогой историк, — ответил профессор. — Первая мировая война унесла больше жизней, чем все войны и революции 19-го века вместе взятые. Если не знал, теперь знай. Никто не думал, что такая мясорубка получится. Не греша против истины, мы можем сказать: 20-й век — если принимать во внимание не календарь, а исторические процессы — начался отнюдь не в 1901-м. Он родился на полях Первой мировой, да. Сколько раньше на войне людей погибало? Ну, сотни, ну, тысячи, ну, десятки тысяч. А сейчас в сто раз больше! В тысячу раз! Сотни тысяч и миллионы! Поначалу таким потерям ужасались, а потом и привыкли. Вот эта привычка и создала человека 20-го века — человека с новым масштабом восприятия. Это понятно?
— Ага.
— Что ж, пойдём дальше, — машинально кивнул профессор, хотя мы и так уже шли. — Без Первой мировой не было бы революций — Февральской и Октябрьской. Сам Ленин признавал — он думал, до революции не доживёт. А, стало быть, и Гражданской войны не было бы. Гражданская война почему такой долгой и кровавой получилась? Потому что люди к тому времени уже озверели — от голода, лишений, похоронок. И сама война уже казалась бессмысленной: за что воюем? За что погиб мой отец-брат-муж? За Дарданеллы? Зачем мне те Дарданеллы? Будь проклята эта война и те, кто её устроил — вот как народ рассуждал. Опять же не будем далеко ходить: мой родитель, твой прадед, на той войне убит, в девятьсот пятнадцатом — под Горлицей, в Польше, и могилы не найти! Оттого отца только по фотографии и знаю — полтора года мне было, когда он уходил. А война продолжается и продолжается. Жалости у людей почти не осталось, зато ярости на такую жизнь — хоть отбавляй. С довоенными временами не сравнишь — весь жизненный уклад поменялся. И это ещё те, кто в тылу. Фронтовики — отдельная статья, их кровью и зверствами подавно не удивишь. И если такие люди пошли друг на друга — пощады не жди. А когда Гражданская война кончилась, что произошло?
— Победила советская власть, — ответил я уверенно.
— Верно, — согласился дед. — Но из кого она состояла? Кто её представлял, кто выбился в начальство? Те, кто проявил себе на Гражданской войне — так всегда бывает. А значит даже самый мелкий начальник — глава самого захолустного района — был человек воевавший. А раз воевал, значит, и стрелял, убивал. Вышестоящие, может, сами и не стреляли, но приказывали стрелять или призывали к расстрелам и беспощадной борьбе. И в кого стрелять? В Ивановых, Петровых, Сидоровых. А те стреляли в ответ — на то и Гражданская война. Вот и получается, что светлое будущее строил — кто? Люди, для которых убийство — обычное дело. После гражданских войн иначе и не бывает, кто бы в них ни победил, — жестокости творили с обеих сторон, и никак иначе, да. Вот ими Сталин и руководил — кабинетному интеллигенту они бы не подчинились. Вожаком убийц, дорогой историк, может быть только самый умный и волевой убийца — о ком остальные думают: «При нём мне будет хорошо». А когда большинству из них что-то не нравилось, ему приходилось маневрировать, отступать, пытаться внести в ряды несогласных раскол. Так и Ленин действовал, так любая власть устроена — хоть при царях, хоть при генсеках, хоть при канцлерах и президентах. Тот же Николай I: уж на что грозный император. И с поста его не снимешь на пленуме, как генсека. А крепостное право побоялся отменять, хотя и хотел — да дворяне были сильно против. Знал: они его и без всякого пленума убрать могут, если против их интересов сильно пойти. Тюкнут, как папеньку, табакеркой в висок, и заказывай отходную! И ещё учти: Гражданская война в один день не заканчивается — это не чужеземцев прогнать и принудить к капитуляции. У победителей всегда остаётся подозрение, что ещё не все враги разоружились. А среди проигравших всегда находятся те, кто готов продолжать борьбу. Как тут понять, кто мирный гражданин, а кто замаскировавшийся враг? Это же Ивановы, Петровы, Сидоровы, а не Гансы и Франсуа. Первое время, случалось, без всяких доказательств людей сажали — за одно только подозрительное прошлое, за дворянское или купеческое звание. Несправедливо? Несомненно! А когда справедливо было? При крепостном праве помещики крестьян иной раз тоже без всякой вины пороли — для острастки. Это как — справедливо? Когда у тех же крестьян неурожай, они от голода пухнут, а их барин в то же время в столицах-заграницах утонченными деликатесами наслаждается — это разве нормально? Когда рабочие по двенадцать часов в день на заводах-фабриках горбатятся с одним выходным в неделю, а фабрикантам всё денег мало — это хорошо? Правильно? То-то и оно. А теперь посмотрим на сам заговор: на скамье подсудимых — маршал, бывший начальник Генерального штаба, остальные — командармы, командующие округами, в том числе приграничными. И обвиняют их в сговоре с наиболее вероятным потенциальным противником — фашистской Германией. Так? Так. И что у нас получается? С одной стороны, самый серьёзный военный заговор, какой только можно придумать. С другой, властный аппарат состоящий из людей, для которых сражаться с врагами — это то, что они умеют лучше всего. Сотня расстрелянных для них — капля в море, они иные масштабы видывали. Им сказали: кругом враги. Они и рады соревноваться: кто больше крови прольёт. Вторая молодость! Снова, как на Гражданской войне! Шашки к бою!
Слова профессора произвели на меня ошеломляющее и тягостное воздействие: люди, которых я с детства чтил, как лучших представителей человечества за их готовность жертвовать собой ради народного счастья, оказались вовсе не так благородны, какими представали на книжных страницах и в кино. Это была эрозия идеалов, начавшаяся ещё с памятного разговора о том, чем плох Горбачёв и с чтения литературы о репрессиях. Сам дед вряд ли хотел добиться такого эффекта — он не сомневался в правильности коммунистической идеи, как таковой, и уже лет двадцать официально состоял в партии.
— А Великая Отечественная? — вспомнил я. — Вы сказали: три войны — а она причём? Она же позже была!..
— Молодец, — похвалил меня профессор, — не забыл. А она — очень причём, сейчас поймёшь. Что позже, так это мы теперь знаем, когда она началась. Тогда оставалось только гадать: может, через два-три года. А, может, и через полгода-год. Но то, что воевать придётся и воевать крепко, для Сталина было аксиомой. Он ещё в конце 1920-х об этом говорил: не могут нас в покое оставить, обязательно нападут. Потому и торопился — надо было страну к войне подготовить, сельское хозяйство на современный уровень поднять — чтобы не на лошадках и волах пахали, а тракторами, тяжёлую промышленность создать, новое вооружение — танки, авиацию, пушки, стрелковое оружие. Потому и песни такие: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». А Бухарин и другие отдельные товарищи в этих условиях выступают за постепенно развитие — когда построится всё, тогда и построится, когда появятся у нас танки и самолёты, тогда и появятся. И что прикажешь Сталину думать? Кому выгодно постепенное развитие, а не ускоренное? Потенциальным врагам выгодно, Гитлеру выгодно! Вот старых партийцев и обвиняли в связях с фашистами. Простая политическая логика: раз, товарищи оппозиционеры, вы льёте воду на германскую мельницу, то такие связи обязаны существовать — случайным совпадениям в политике не верят. А раз обязаны, то от них этих признаний и добивались. Как в науке бывает: сначала теоретически предполагают явление, потом стремятся на практике доказать и обнаружить. Здесь кровавая наука получается, но логика — та же самая. И, прошу заметить, логика не умозрительная: и Пилсудский, и тот же Муссолини, прежде чем во главе государств встать, тоже в революционерах ходили — с нашими революционерами дружбу водили ещё с царских времён. Дуче уже потом в национал-социалиста перековался, а начинал, как простой социалист: с нашим Каменевым, который с Зиновьевым, — приятели юности! И не только юности: в 1920-е Каменев, как советский представитель, Италию посещал, и друг Бенито ему итальянские заводы с гордостью показывал — преимуществами фашизма хвалился. Само по себе, может, и ничего не значит, но формально — связь не выдуманная! Словом, что там было на самом деле, думаю, сейчас уже никто точно не скажет: кто и вправду был cвязан c заграницей и Троцким, а кто просто считал, что заслуживает более высокой должности и источал недовольство — за то и поплатился. Кого-то под пытками оговорили, кто-то сам себя оговорил — и такого, сколько угодно. Только вот, что я тебе скажу: Сталин мог допускать, что ошибается в новых людях, но на своих старых соратников у него был особый взгляд. У этих он видел и второе, и третье дно — даже, если у кого-то второго-третьего дна не было, а была одна только поверхностная глупость и обиженные амбиции. Теперешние умники утверждают: вот де маньяк и параноик Сталин так переживал за свою власть, так боялся старой ленинской гвардии, что решил пустить её под нож — чтобы конкурентов не осталось. А я хочу спросить: «Товарищи дорогие, вам не приходит в голову, что в той критической ситуации он бывших революционеров в первую очередь и должен был подозревать в двойной игре и лицемерии?» Они же одну подпольную школу прошли — одни и те же приёмы двойной-тройной конспирации использовали! И друг друга уже тогда подозревали: не агент ли полиции?.. А уж вести подрывную деятельность и сохранять верноподданническую физиономию для профессионального революционера — азбука прописная. Кто-кто, а Сталин верноподданнической физиономии верить никак не мог — знал ей цену. В его глазах, чем успешнее старый большевик агитировал и вербовал при царе, чем лучше скрывался и водил за нос «охранку», тем больше оснований опасаться его сейчас. Навыки подпольные никуда не делись, а возможностей стало куда больше! До революции старый большевик кем был? Студентиком, рабочим, мелким служащим. А теперь у него властные полномочия, контроль над большими государственными ресурсами да плюс старые товарищи по партии, которые его с полуслова понимают. Тут не только Сталин, тут любой правитель будет доверять с оглядкой: в лицо он тебя славословит, а что за глаза?.. Открыто об этом объявить Сталин, конечно, не мог, но по сути-то?.. Тем более, пример оппозиции у всех на виду: их один раз из партии исключили, потом простили и восстановили, потом второй раз, а они всё собираются и тайные беседы ведут. Покуда можно было их терпеть — терпели. Но когда Гитлер пришёл к власти и объявил, что интересы Германии лежат на востоке, он тем самым нашим оппозиционерам приговор и подписал — и раскаявшимся, и упорствующим. А после убийства Кирова этот приговор мог быть только смертным: кровь за кровь. Потому что на востоке — кто? Мы на востоке! И они должны были всё это сообразить в считанные дни-недели. Если не сообразили, то, откуда у вас, товарищи дорогие, и претензия такая — быть политиками? Нечего вам в политике делать! А если сообразили, тогда вам надо или за границу бежать, или заговор готовить — иных шансов на жизнь нет. Не бежали. Стало быть, что? Стало быть, или дураки набитые, или действительно что-то готовили да не успели. А, может, и третье: овельможились в высоких кабинетах, жирком заросли — для решительных действий воли уже не хватает. Тогда опять же: зачем в политику лезли — если вы мямли безвольные?.. Как бы то ни было: только Сталин счёл, что оппозиция разгромлена и на открытых процессах осуждена, как выясняется, что на место старой новая оппозиция пришла — ещё более опасная, потому как в ней теперь высшие военные задействованы. Вообрази их ошеломление! И из кого эта новая оппозиция состоит? Как раз их тех, кому Сталин худо-бедно, но доверял — иначе не поставил бы на высокие посты в армии. Тогда-то они, в Политбюро, видимо, и решили: веры теперь нет никому, былыми заслугами никто не прикроется, и бить надо не прицельно, а по площадям. Почему так решили? С одной стороны, у страха всегда глаза велики, с другой, торопились — не знали, когда война начнётся. Вдруг Германия с Польшей сегодня-завтра договорятся и вместе вторгнутся? Очень могло быть — всего через год Чехословакию немцы с поляками вместе делили! На похоронах Пилсудского Гитлер собственной персоной присутствовал — практически личного друга потерял, этакого славянского Муссолини. Это потом уже из-за Данцига-Познани поссорились, а наперёд, кто же знал? В середине 1930-х совместное немецко-польское нападение, как самое вероятное развитие событий рассматривалось. Да! А если они ещё и Финляндию за собой подтянут, а Британия с Францией и Америкой станут им помогать? И такое — запросто! Гражданскую войну к тому времени никто не забыл: хорошо помнили, как вчерашние союзники по Антанте кинулись Россиюшку рвать на части. Не изменились же они за пятнадцать лет! А на Дальнем Востоке — Япония. От неё тоже жди неприятностей. Через год-два на Хасане и Халхин-Голе так и случилось! Вот они и думали: война на пороге, а у нас ещё не все предатели выявлены — и действительные, и потенциальные. Те, кто в условиях военного времени врагу фронт откроет или начнёт в тылу саботаж устраивать. Обычно говорят: лучше простить девять виновных, чем казнить одного невинного. А у них, судя по всему, обратная логика была: пусть девять невинных пострадает, зато одного предателя выкорчуем. Опять же — почему? Потому что у войны иные пропорции: из-за одного высокопоставленного предателя погибнут тысячи и тысячи. А десять высокопоставленных предателей и всю страну погубят. Возможно, они, в Политбюро, на репрессии, как на военную операцию и смотрели: солдат, когда в бою погибает, вины командира чаще всего нет — неизбежность войны. Так и тут: если кого по ошибке расстреляли, то жаль, конечно, но ничего не попишешь — боевые потери. Пусть и от «дружеского огня» — когда по ошибке в своих стреляют. Вот, дорогой историк, тебе и ответ — почему в 1937-м столько народа пострадало, и почему без Великой Отечественной тут никак…
— А может такое быть, — предпринял я ещё одну попытку, — что они ошиблись? Там у себя, в Политбюро? Пусть и малая вероятность, но всё же? Может, никакого заговора не было, а им только так показалось? Ну, было какое-то недовольство Ворошиловым, Сталиным, ну, бурчали в разговорах, но это же не обязательно заговор? И то, что никуда не бежали, тем же объясняется: не бежали, потому что не чувствовали вины. А не чувствовали, потому что ни в каком заговоре не участвовали?
Профессор категорически покрутил головой и даже отрицательно цыкнул языком: он не допускал такой возможности: