Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин
Шрифт:
А наутро все отправились бить зайцев и куропаток.
Полетели стрелы, закричали охотники.
Офонас остался помогать кухарю. Сварили похлёбку с бараньим мясом. Большая глиняная посудина исходила вкусным паром. Все пришли и сели подкреплять силы. Офонас теперь пошёл с Каримом. Авджибашия позвал охотиться на волков.
Долго ехали в степь. Вдруг передние охотники закричали:
— Волк! Волк!
Полетели стрелы.
Снова послышались крики:
— Белый волк!
— Авджибашия! Белый волк! Белый волк!
Замелькал перед глазами всадников белый загривок.
Удача!.. Белый волк!..
Авджибашия пригляделся из-под ладони. Волк нёсся прыжками к болоту.
Офонас
Но вот закричали тревожно. И Офонас снова заоглядывался, пытаясь понять причину тревожных возгласов.
Карима борзо трясина затягивала. Уж лошадь его ушла в трясину. Он поднимал руки, звал на помощь.
Офонас, не раздумывая, соскочил со своего коня и бросился к болоту. Одежда тотчас отяжелела. Острые стебли тростника впивались в ладони, в шею, острый конец одного стебля едва не вонзился в глаз.
Юсуф раздвигал руками тростник и покрикивал:
— Держись, Карим! Держись... Я иду!..
Пахло стоячей водой и грязью. Тростник колол тело. Рот наполнился липкой кровяной слюной.
Голова Карима появилась над водой стоячей. Уже близко добираться до него. Всё лицо Офонаса было в крови, кровь стекала с его пальцев, когда он взмахивал кистями рук.
Своими окровавленными руками он обхватил Карима, тянул, тащил его и наконец взвалил себе на спину. Карим всё бормотал:
— Друг мой, друг мой, друг...
Офонас ломал руками острый тростник, встававший на пути, и не чувствовал боли.
Вот и берег!..
Офонас вытащил, вытянул Карима и повалился рядом с ним на траву.
Небо увидел вдруг. Чистое было небо.
А губы слиплись от крови. Кровь текла со лба...
Карим также был с изрезанным лицом и окровавленными руками.
Авджибашия подскакал и требовал, чтобы принесли вина.
Офонас поднялся, сбросил промокший кафтан, тяжёлый, стянул рубаху, подошёл к воде. Промывал раны. После подставил сложенные горстью ладони под струю вина, крепкого.
Плеснул вина, пахучего, в лицо себе, словно это вода была. Ослеп. Свело руки.
Пусть, пусть жжёт.
Уже и боли не стало, растирал руки и грудь. Снял и шаровары. Вылили на него, нагого, вино из большого кувшина. Ещё оставалось в кувшине на дне вино. Офонас запрокинулся с кувшином большим, последние капли жгучие всосал, будто дитя — млеко материнское. Кто-то из охотников стащил с себя короткий кафтан, прикрыл Юсуфа. Чей-то голос произнёс:
— Надобно чистую одежду...
Офонасу чудилось одиночество. Один он — и никого вкруг. И Карим оставался, казалось, где-то далеко. И перекликивания охотников не было слышно. И этих звуков, этого жужжания полётных стрел. Офонас не думал ни о чём. В воздухе повис густой винный дух... Так бы и глядеть на небо и вдыхать пьяный воздух...
Белый волк спасся от погони. Подняли и добыли зайцев, куропаток, лисицу, но белый волк исчез, пропал.
— Да не белый он — серый вовсе, — говорили одни.
— Не белый, а попросту седой, старый, — говорили другие.
На возвратном пути Юсуф и Карим, усталые, ехали рядом; болели ссадины. Юсуф и Карим отстали. Ехали одни, а прочие-то ехали впереди...
— Спасибо тебе, гарип, — сказал Карим. И Офонас равнодушно услышал это «гарип» — «чужой». А Карим продолжил: — Спасибо тебе, ты спас меня. Такое спасение деньгами не мерить, но я тебе дам денег.
— Ай! Не надо! — Офонас поморщился, и ссадины на лбу и на щеках заболели остро... Отчего не надо? Разве же у него столько денег, что ему более и не надо? Но его всё ещё одолевали чувства одиночества и свободы, свободности... В сущности, от них, от этих чувств и родится благородство... И повторил искренне: — Ай! Не надо, не надо! Денег дашь — обидишь!.. — И об руку с этим самым благородством ступает, распоясав рубаху, и шубёнка — внакидку, бесшабашность... — Не надо мне денег... — И Офонас сказал просто, что хочется женщины, а, может, Карим знает, где здесь взять; ведь бывал здесь...
И тем же вечером Карим сводил его в домишко во дворе малом, где самшит рос...
А днём в караван-сарае пили шербет сам-друг. И Карим сказал Офонасу:
— Ты не истарханец и не правоверный. Я знаю, что ты рус из Русии. В песне твоей слова были, как в языке русов. Я два раза ездил в Истархан, видал там русов. Ты рус. Я знаю. Но не говори другим. Я здесь ещё останусь, есть дела. А ты поезжай в Сирджан с товаром.
— Я в Ормуз хочу... Коней бы там купил, в Хундустан коней повезти бы...
— Возможно разными путями. Из Шираза через Лар, а то через Таром. Сирджан [81] только подыматься начал...
— Тимур великий, его войско? — Офонас спрашивал, но и сам догадался, что оно так и есть.
— Ты сам знаешь. А вокруг Сирджана хороша земля — финиковые деревья, хлопковые кусты и пшеничные поля, много родится пшеницы. И ты вот что: купи жерновов для крупорушек, ты купи столько, сколько на арбе увезёшь.
Я скажу тебе, где возможно в Йезде купить такие жерновки. Найми арбу и здоровых парней на стражу... В доме нельзя без крупорушки — смолоть каменную соль и зерно на корм волам, а по зимам, когда на мельницу зерно не повезёшь, первый друг в доме крупорушка. Я тебе покажу, где эти жерновки выделывают. Близко от Йезда. Ты продашь их в окрестностях Сирджана вдвое, а то и втрое дороже, чем здесь купишь...
81
...Сирджан... — Сырчан, столица области Керман, город был разрушен Тимуром.
Это всё удалось, купил жерновки и продал дороже в окрестностях Сирджана.
В Сирджане слыхал, что хороших коней возможно купить в Тароме. Теперь деньги были, возможно было купить хороших коней. Но в Сирджане Офонас захворал жаром и пятнами на животе и на спине. Одиночество, оно ведь о двух концах, как палка. Один-то конец — свобода, а другой — беда! Когда лежишь в одиночестве, в караван-сарае, в малой горнице. А очнёшься и вдруг удивляешься, отчего лежишь не на лавке постельной, а на одеяле на полу... Пришлось просить, чтоб звали лекаря. Лекарь прижигал спину и живот, поил больного горьким питьём. Деньги пташками полетели. Сам никуда не дойдёшь, обо всём просишь. Слугу нанял, он готовит пищу, моет твои рубахи. Лекарь велел готовить похлёбку с молоком квашеным и зеленью и ягнятиной. Для укрепления тела. А мясо, как назло, подорожало. И лежишь, глядишь, как твой слуга, малый, ничего не скажешь, проворный, да вор, толчёт зелень и лук в ступе, разводит молоком квашеным... Со двора густой, уж насыщающий дух похлёбки... Лепёшки тёплые... А не хочется есть, жар долит. Глотаешь через силу... Горло болит, глотать трудно... Сколько проболел!.. Не один месяц. Издержался сильно. На базаре пошёл к цирульнику, тот подстриг Юсуфу бороду, голову обрил. Зеркало хорошее, серебряное. Лицо худое сделалось, щёки смуглые втянуло вовнутрь. Вытянутое лицо, будто тёмная тыковка; здесь в таких держат толчёнку травяную, высыпают на ладошку, в горсть, помалу, и носом втягивают, ноздрями внюхивают... Видно, хороша!.. Офонас попробовал, опитал, — горько, а после голова закружилась, мутило. Ему говорили, увидит чудное, видения разные. Нет, ничего не увиделось, мутота одна сделалась. Говорили, надобно ещё опитать, испробовать; одного раза-де мало! Но он боле не схотел...