Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание
Шрифт:
Номер на втором этаже, где поселился Андрей, имел балкон с видом на море. Внизу, по Александровскому скверу и набережной, постоянно двигалась пестрая толпа — до позднего вечера, когда на высоких железных мачтах вспыхивали матово-белые круглые фонари. Фонари мешали спать. Толпа бесила Андрея: фланирующие мужчины (почему так много молодых мужчин в штатском?), одинокие и доступные дамы, расположившиеся на скамейках (все дамы казались ему доступными), нувориши и мелкие спекулянты разных национальностей, концентрирующиеся под его балконом, возле магазинов «Табак», «Очки», «Часы». Иногда в бурлящих людских группках разгорались страсти, возникали громкие скандалы и даже драки. Андрей, у которого голова ежедневно
Цены на все были ужасные. Даже генерал-лейтенантского жалованья, которым делился с ним Слащев (случалось, платил в ресторанах, не считаясь с возражениями и свирепея от них), хватало едва на две недели. Выручал оборотистый генеральский казачок-ординарец. Он быстро освоился в Ялте. Через него уплыли на «черный рынок» золотые часы с боем, фамильный перстень князей Белопольских, с которым Андрей расстался без всяких сожалений. Дни тянулись. Андрей пробуждался от криков под балконом. Было поздно, но вставал он разбитый, невыспавшийся, равнодушный ко всему, что ожидало его, еще более почерневший и осунувшийся. Мучила жажда. Во рту горчило медью. С ненавистью к себе приводил в порядок лицо и одежду, утолял жажду парой стаканов мутной и теплой воды из графина, надевал френч с крестами и поднимался на третий этаж, в апартаменты, которые занимал Слащев.
Лида Ничволдов — «юнкер» — встречала Белопольского в одной и той же позе: сидела озябшая под оренбургским платком в уголке дивана, бдительно и беспокойно сверкала огромными черными глазами. На вопросы Андрея отвечала односложно или кивком коротко стриженной головы: «да, ночь не спал», «да, спит», «нет, ничего не передавал», «да, князь Белопольский может быть свободен, да, часов до пяти, это точно...»
Андрей бесцельно бродил по Ялте. Маршруты повторяли друг друга, начинаясь у городского сада. Он шел мимо каменных будок, афишного стенда и зеркальной витрины магазина, мимо эстрадной «раковины», покрытой полосатым, совсем выгоревшим за лето тентом, — в открытый ресторан. Тут было недорогое пристойное пиво, свежие раки. И малолюдно к эти осенние дни. Обслуживал Андрея всегда один и тот же молодой молчаливый татарин. Вопросов не задавал, объясняться не приходилось, и это тоже радовало Андрея.
Маршрут вырабатывался всегда странный, необычный: мимо Александровского собора, похожего на игрушечно уменьшенный собор Василия Блаженного, мимо дворца эмира Бухарского к четырехэтажному громоздкому пансиону господина Тесленко, ванному заведению Рофе, вдоль по амфитеатру верхних, окраинных уже улочек за город и тем же путем обратно.
Вернувшись в центр, Белопольский какое-то время медленно прохаживался перед гостиницей «Ореанда», а затем шел к трехэтажной гостинице «Петербург». Иногда забредал в обувной магазин Айваза, останавливался перед витринами, на которых нагло красовались корсеты, чулки, белье, дамские зонты — предметы, казавшиеся ему принадлежностью иной, ирреальной жизни.
Сегодня, по обыкновению навестив своего командира, Белопольский застал самого Слащева, как всегда одетого пестро, повидимому в хорошем настроении. Попугай сидел на его левом плече. Увидев Белопольского, птица прошлась по плечу генерала, подняла крылья, как плечи, взъерошилась, повертела головой, пророкотала сипло и грозно: «Рррав-няйсь! Смирра!» — и вдруг выщипнула у себя из груди несколько перьев, крикнув с обидой и болью: «Я-ша! Я-ша!» Слащев улыбнулся уголками губ, остекленевшие голубые глаза его смотрели настороженно,
— Вольно. Здравия желаю, Андрей Николаевич.
— Здравия желаю! — вытянувшись по форме, ответил Белопольский. — Какие будут приказания, господин генерал?
— Идем в город — тыловую сволочь усмирять! Бытом господ офицеров, по приказу Врангеля, заниматься!.. Наполеон! Македонский! Как воюет, а? Следите?.. Еще немного — побежит за перешейки. Тогда снова о Слащеве вспомнит, увидите. И опять призовет его Крым защищать! — Он покусал губы, казавшиеся алыми на его мертвенно- бледном лице, и кончил устало: — Идемте, князь. Приглашаю на прогулку.
— Я готов, ваше превосходительство.
— Нет ли сведений о вашей сестре?
— Увы.
— Может, вы желаете навестить родителей? Я прикажу выписать вам документ.
— Благодарю. От деда я имел недавно оказию, а отец... не имею чести знать этого господина.
— Понятно, понятно. Кто бы мог подумать... Впрочем, да... Пойдем. В отель «Россия».
— Как?.. Прошу прошения? — удивился Белопольский.
— Там в ресторане офицеры собираются обычно, — усмехнулся Слащев. — Будет с кем побеседовать. Я собрания люблю, — он ощерился гнилым ртом. — По большевистскому образу-с! У них тоже есть чему поучиться!
Генерал-лейтенант Слащев и капитан Белопольский в сопровождении казака вышли на набережную. Андрей предложил было вызвать наряд от коменданта города — мало ли какие могут быть эксцессы? — но тот отмахнулся: «Я у себя в доме! Чего нам бояться?»
Этот октябрьский день выдался теплее обычного, теплее всех тех дней, с которых начался месяц, и народу на ялтинской набережной было особенно много. Праздношатающаяся публика текла по Александровскому скверу в обоих направлениях. Степенно плыли красные генеральские лампасы; чернели костюмы корниловцев; маячили малиновые тульи дроздовцев; мелькали крахмально-белые косынки сестер милосердия, сопровождающих увечных господ офицеров по выздоровлении (сколько среди них любовниц высокопоставленных чинов!); собольи шубы, котелки и шляпы; дорогие меха, наброшенные на декольтированные плечи прекрасных женщин. Слащева узнавали. Офицеры торопливо становились во фронт, тянули шеи, щелкали каблуками. Штатские норовили свернуть в сторону, остановиться подальше и переждать, опускали глаза долу, приглушали смех и разговоры.
Андрей увидел ненавидящие, испуганные, презрительные, недоброжелательные взгляды. И ни одного сочувствующего, ни одного восхищенного, как когда-то... Да, его командующий, которым он гордился, превратился в конце концов в весьма одиозную фигуру. Этакий общекрымский сумасшедший. Открыв это внезапно, Андрей ужаснулся при мысли о своей роли при нем. Кто он? Зачем тут? Боевой офицер, георгиевский кавалер, дворянин! У него есть руки и ноги, он может ходить в атаки, уничтожать взбунтовавшуюся чернь, которая лишила его всего — родной земли, сестры, состояния, титула — и превратила в неврастеника, в тень другого, страшного всем человека, подчиняющегося третьему, еще более страшному человеку — главнокомандующему, которым вообще неизвестно кто и управляет. И уж наверное не тот, кому он присягал в свое время, не самодержец всея Руси или его какой-нибудь наследник...
По пути Слащев раздумал идти в отель «Россия». Он принялся останавливать офицеров и проверять у них документы. В большинстве офицеры представляли какие-то ведомства, комиссии, тыловые учреждения, штабы, многочисленные отряды разных контрразведок. Слащев орал на них, срывая голос, грозил отдать под суд, немедля отправить на передовые позиции, даже повесить без следствия. Все знали: он это мог сделать тут же, немедля — поэтому и боялись, каждый по-своему. Но поскольку сегодня и все эти «разносы» ничем не кончались, выглядели и они смешно. Андрей томился.